А печь уже совсем погасла под таким ветром, только малиновые блики углей проглядывали в щели металла. Наде вдруг сильно захотелось спать. Она уже не чувствовала ни ломоты совсем замерзших рук, ни обжигающих прикосновений к коже заиндевелой блузки, ни онемевшего, обветренного лица.

Она медленно сползла с подоконника и, шатаясь, пошла в учительскую. Её мысли были затуманены. Всё, о чем она могла думать – это тесное пространство и намёк хоть на какое-то тепло за фанерной дверью в углу. «Я её прикрою и сяду там на кушетке. Коля придет – оденусь, и пойдем домой…»

Надя по памяти нашла вход, ввалилась внутрь, держась за маленький стол, неуклюже обогнула его, больно стукнувшись о край бедром, и села на диван с кружевной накидкой, сплетённой когда-то Марьей Сергевной. Подумав, Надя плюхнулась на бок, небрежно скомкав вокруг себя края ажурного пледа.

– Я пять минуточек полежу… Только не спать! – сказала она, зевнув, и тут же провалилась в черноту забытья.

Её потревожил скрип. Надя попыталась открыть глаза, чувствуя, как всё тело ломит, и какой неподъёмной стала голова («словно ведро со льдом»). Она с трудом разлепила веки, уставившись на дверь. Над столом нависла высокая тёмная фигура.

Надя вздрогнула. Ледяная игла пронзила её грудь, отдавшись ударом в висках. Она ещё успела подумать, что фигура была какой-то неправильной: бедра, талия, грудь – там вроде всё в порядке, а вот голова… Голова была не обычным овалом, как должно быть у человека. От макушки она как-то вытягивалась, ветвилась, растворяясь в воздухе веером тонких отростков. И она была неестественно наклонена – словно свернута на бок – да так что, казалось, растёт не от шеи, а сразу из левого плеча, и не вверх, а как-то криво, по диагонали. Ещё Надя заметила, что у фигуры в руке что-то зажато: не то ком тряпья, не то какой-то сверток.

Конец ознакомительного фрагмента.