Алексей с ужасом взирал на пытошные чудища, затем проговорил внятно:

— Ладно, звери! Будь по-вашему, сознаюсь я на суре в своих винах!

— Так-то, свет государь, — довольно захихикал Толстой. — Договорились мы с тобой, выходит, полюбовно, — обернувшись к Скорнякову-Писареву, приказал! — Дать ныне царевичу в каземат не один, а два штофа водки, я сегодня добрый!

17 июня царевича привели в Сенат. С какой-то отчаянной дерзостью Алексей не только подтвердил все оговоры Фроськи, но ещё и от себя добавил, что на исповеди сказал духовнику Якову Игнатьеву: «Я желаю отцу своему смерти!» На что тот ему отвечал: «Бог тебя простит, мы и все того ему желаем!» Господа сенаторы в ужасе закрыли глаза. Сам Пётр был так поражён страшным ответом сына, что повелел Толстому ехать в крепость и спросить царевича:

«1. Что причина, что не слушал меня нимало и ни в чём?

2. Отчего так бесстрашен был и не опасался за непослушание наказания?

3. Для чего иною дорогою, а не послушанием хотел наследства?»

Царевича снова ввели в пытошную. Завидев дыбу, пытошные клещи и стоявшего в углу знакомого палача с кнутом, Алексей мелко задрожал и едва не упал в обморок. По знаку Петра Андреевича Скорняков-Писарев подскочил, поддержал царевича.

— Да ты не боись, не боись, бить сегодня не будем! — сказал Толстой с лаской и распорядился: — Дайте ему вина, пусть успокоится!

Слава Богу, вино оказало на царевича своё пользительное воздействие. И Алексей показал ясно, по пунктам:

«1. Моего к отцу моему непослушание... причина та, что со младенчества моего несколько лет жил с мамою и девками, где ничему иному не обучался, кроме избных забав, и больше научился ханжить, к чему я и от натуры склонен...

2. А что я был бесстрашен и не боялся за непослушание от отца своего наказания, и то происходило ни от чего иного, токмо от моего злонравия.

3. А для чего я иною дорогою, а не послушанием хотел наследства, то может всяк легко рассудить, что я уже тогда от прямой дороги вовсе отбился и не хотел ни в чём отцу моему последовать, то каким же было иным образом искать наследства, кроме того, как я сделал и хотел оное получить чрез чужую помощь?»

И здесь Толстой и Скорняков-Писарев, записывающий показания царевича, сразу насторожились. Но Алексей уже не обращал на них никакого внимания и шёл до конца: «А войска цесаря, которые бы он мне дал в помощь, чтобы доступать короны российской, взял бы я на своё иждивение и, одним словом сказать, ничего бы не жалел, только чтобы исполнить в том свою волю».

— Так и сказал — «исполнить в том свою волю»? — Пётр внимательно перечитал письменный ответ сына.

— Так, государь! — Толстой сокрушённо склонил голову.

— И войско цесаря звал себе в помощь, яко Гришка Отрепьев поляков?

Пётр Андреевич дипломатично промолчал, понимая, что ответ у царя на руках.

Каков наследничек? — Пётр подошёл к окну.

Там, за Невой, наискосок от Летнего дворца, серели суровые бастионы Петропавловской фортеции. В подземелье одного из них томился сейчас Алексей. Но в сердце Петра боле не было жалости к сыну, звавшему иноземных супостатов на свою отчизну. Он глухо распорядился:

— Дать ему ещё пятнадцать кнутов, ежели что утаил!

Но и после новой пытки — кнутом били на сей раз в полную силу — царевич не переменился в своём злом неистовстве. Лишь только добавил, что надеялся на чернь, слыша от многих, что его в народе любят! «И сибирский царевич, и Дубровский, и учитель мой Никифор Вяземский, и отец духовный Яков сказывали мне, что в народе меня любят и пьют моё здоровье и называют надеждою российскою!» — гордо откинул голову царевич.

— Ишь ты, надежда российская! — как хотелось Толстому дать ещё кнута за эти словеса царевичу, но было нельзя, потому как имелся царский регламент — пятнадцать кнутов.

Впрочем, для суда самообвинений царевича было уже достаточно. 24 июня, в тот самый день как царевичу давали второй кнут, собрался суд из высших сановников России. Из ста двадцати семи явилось сто двадцать, семеро отговорились болезнью и бездорожьем. И среди этой семёрки сразу заметили отсутствие фельдмаршала Бориса Петровича Шереметева. Собравшиеся передавали друг другу тайные шереметевские слова, ставшие каким-то образом явными: «Я призван служить моему государю, а не судить его кровь!»

Услышав эти слова, мелким бесом заюлил Шафиров, подскочил к светлейшему, передал слова спесивца. Меншиков ответил громко, дабы все слышали:

— Мы-то своё дело сделаем по совести, а вот болезнь нашего первого фельдмаршала, почитаю, мнимая — мог бы и прискакать из Москвы!

Затем светлейший зачитал царское объявление суду:

— «Прошу вас истиною сие дело вершили... не послебствуя мне и не опасаясь того… чтоб мне противно было, також и не рассуждайте того, что тот суд ваш належит вам учинить на моего сына; но, несмотря на лицо, сделайте правду и не погубите душ своих и моей, чтобы совести наши остались чисты в день страшного испытания и Отечество наше безбедно!»