Один тревожный слух сменял другой и катился по набережным, но вскоре долетело радостное известие — государь привёз мир! За двадцать один год непрестанной войны это слово и позабылось, а иные отроки стали уже взрослыми мужами, так и не пожив в мирное время.

— Как, например, наш Алексашка! — Никита с ласковой насмешкой глянул на своего долговязого кузена, поспешавшего вместе с ним к Троицкой пристани. — Эвон как журавлём бегает, что сам государь, Пётр Алексеевич! Мне за ним нынче и не угнаться!

Алексашка, с той поры как перешёл во флот, вытянулся, окреп в кости.

— Само собой, разъелся на флотских харчах. Во флоте-то порцион вдвое боле армейского! — посмеивался над ним Роман.

На груди у Алексашки позвякивает медаль за участие в славной виктории над шведской эскадрой у острова Эзель. Да ныне корабль его стоит в сухом доке в Кронштадте на шпаклёвке — вот Алексашка и объявился у дядюшки в мастерской.

У Троицкой пристани им бы и не пробиться сквозь тысячную толпу, ежели бы не кипучая натура Алексашки: где мольбой, где тычком проложил дорогу себе и Никите, так что подошли к самим шеренгам преображенцев. Через плечо усатого капрала Никита увидел вдруг самого царя и поразился его открытой восторженности. Лишь после Полтавской виктории видел он Петра, объятого столь сильным радостным чувством. Взгляды их встретились, и на ходу Пётр бросил своему художнику:

— Мир, Никита, мир! Сегодня же соберись с пиротехниками и архитекторусами... Составьте план празднества и фейерверков. Да не на день — на месяц!

Толпу сразу же облетело это счастливое слово «мир», и самые посторонние люди стали обниматься и целоваться друг с другом.

Меж тем Пётр зачитал в Сенате главные условия Ништадтского мирного договора: «Его королевское величество Свейское уступает сим за себя и своих потомков и наследников... его царскому величеству и его потомкам в совершенное непрекословное вечное владение и собственность в сей войне, чрез его царского величества оружия от короны Свейской завоёванные провинции: Лифляндию, Эстляндию, Ингерманландию и часть Карелии с дистриктом Выборгского лена... с огородами и крепостьми: Ригою, Дюнамюнде, Перновом, Ревелем, Дерптом, Нарвою, Выборгом, Кексгольмом и всеми прочими к помянутым провинциям надлежащими городами, крепостями, гаванями, местами, дистриктами, берегами, с островами: Эзель, Даго и Меном...»

И хотя сенаторы уже многократно слышали об этих условиях, выставляемых в Ништадте российскими депутатами, теперь, когда мир был подписан, прожекты стали реальностью. Россия получала самый широкий выход к морю, и не случайно первая награда, преподнесённая Сенатом Петру, была награда морская. Вышедший вперёд всех сенаторов генерал-адмирал Апраксин про-? сил Петра принять звание полного адмирала. И та награда была для Петра самою приятною.

После благодарственного молебна в Троицком соборе царь взошёл на помост (сооружённый стараниями догадливого генерал-полицеймейстера невской столицы Девьера) и громким радостным голосом кратко обратился к тысячной народной толпе: «Здравствуйте и благодарите Бога, православные! Что такую долговременную войну всесильный Бог прекратил и даровал нам с Швецией счастливый вечный мир!»

Восторженные крики были ответом на эту радостную весть. Люди ликовали, обнимались, многие плакали — особенно те, у кого на войне погибли мужья, сыновья, родичи.

Кричал и Алексашка. А Никита как художник любовался статной фигурой Петра I. Отставив вперёд ногу в высоком ботфорте, Пётр застыл как живая статуя. «Вот оно — воплощение новой России!» — подумал Никита. И вдруг услышал, как за его спиной французский посол Кампредон громко шепчет высоченному пруссаку Мардефельду: «Царь, кажется, освоил приёмы самого Цицерона, в любом случае эта пауза в его речи — эффектный приём!»

Но Пётр меньше всего думал в ту минуту об ораторских приёмах. Его заполняло другое, сильное и радостное чувство: вот его звёздный час! Даже не Полтава и Гангут, а сей победный мир — истинный звёздный час и для него, и для России! Новая Россия стала твёрдой ногой у моря и народу русскому там жить! У Петра от волнения стал комок в горле, он не мог более говорить и поступил просто — принял из рук догадливого Данилыча царскую чарку с надписью «немала сила», зачерпнул простого вина из бочки (такие бочки были расставлены не только на помосте, но и по всей площади) и поднял чарку: «За здравие народа русского!»

Словно услышав здравицу Петра, грянул салют из Петропавловской фортеции и Адмиралтейства. Стоящие у винных бочек гвардейцы сняли свои караулы, и народное гуляние, начавшись на Троицкой площади, распространилось скоро по всему Петербургу. До позднего вечера по всему городу разъезжали всадники с мирными Знамёнами, на коих изображены были, стараниями Никиты и его учеников, пальмовая ветвь мира и лавровый венок. Сопровождавшие всадников трубачи победно трубили в серебряные трубы, а литаврщики били в тяжёлые литавры, выбивая в такт одно слово: «Мир! Мир!»

Все последующие дни Санкт-Петербург гудел как улей, люди веселились и радовались — и дома, и в шумных компаниях. По улицам строгой военной столицы впервые свободно гулял праздный народ: все так привыкли к долгой войне, что, казалось, не знали, что делать с внезапным миром.

Десятого сентября явилось машкерадное шествие. На Троицкую площадь оно двинулось от австерии «Четыре фрегата», названной так в честь виктории при Гренгаме, где и были полонены четыре шведских фрегата. Впереди шествия выступали трубачи, одетые арабами, с белоснежными тюрбанами на головах. За ними широко шагал в платье простого матроса сам Пётр I (иноземцы удивлялись, что царь ходит по городу без всякой охраны) и искусно выбивал корабельную дробь на своём заслуженном старом барабане, обтянутом телячьей кожей.