— Это все? — произнес Гектор.

— Почти, — отозвался Дионис, обратившись лицом к царю Приаму и прочим важным персонам, собравшимся на балконе святилища Зевса. Теперь уже маленький божок ревел, как раненый бык. — Впрочем, кое-кто утверждает, будто бы мои вареные останки были брошены в землю, и так появились первые виноградные лозы, дающие смертным вино; впрочем, один кусочек тела не сгорел на костре и не разложился в почве. Его-то Паллада Афина и отнесла Громовержцу, который доверил мою kradiaios Dionisos Гипте — это малоазиатское имя Великой Матери Реи, — чтобы та носила меня в своей голове. Знаете, отец употребил эти слова — kradiaios Dionisos — шутки ради, поскольку kradia на языке древних означает «сердце», а krada — «смоковницу», то есть…

— Хватит! — воскликнул Гектор. — Бесконечная болтовня не продлит твою песью жизнь, и не мечтай. Давай договаривай в десяти словах, или я сам тебя оборву.

— Да сожрите вы меня, — только и вымолвил бог.

Приамид обеими руками занес тяжелый клинок и взмахом обезглавил бессмертного. Толпы троянцев и греков ахнули. Бескрайние ряды солдат как один человек отшатнулись от ужасного зрелища. Несколько мгновений укороченное тело стояло, пошатываясь, на нижней платформе и вдруг рухнуло, точно марионетка, у которой разом обрезали нити. Гектор ухватил упавшую голову с широко разинутым ртом, поднял за жидкую бородку и высоко закинул на сруб, между конскими и собачьими трупами. Работая мечом как топором, он ловко отсек мертвецу сначала руки, потом ноги, потом гениталии, разбрасывая отрезанные части по всему срубу — впрочем, не слишком близко к смертному ложу Париса, чьи благородные кости воинам нужно будет собрать среди золы, отделив от недостойных останков собак, жеребцов и бога. В конце концов Приамид разрубил тело на дюжины мясных ломтиков; большая часть пошла на костер, остальное полетело на корм уцелевшим собакам, которых до сей минуты держали на привязи, а теперь выпустили на площадь.

Как только затрещали последние кости и лопнул последний хрящ, над жалкими останками Диониса поднялась черная туча, будто бы стая невидимого гнуса или маленькая дымовая воронка завертелась в воздухе, да так яростно, что Гектору пришлось прервать свою мрачную работу и отступить назад. Шеренги троянских и ахейских героев отпрянули еще на шаг, а женщины на стене запричитали в голос, закрывая лица ладонями или легкими покрывалами.

Но вот облако рассеялось; Приамид швырнул на вершину дровяной кучи оставшиеся розовато-белые, словно тесто, куски плоти, после чего поддел ногой позвоночник и ребра жертвы, пнул их на толстую охапку хвороста и принялся снимать обагренные доспехи. Прислужники торопливо унесли прочь забрызганную бронзу. Один из рабов поставил таз с водой. Высокий, статный герой дочиста омыл от крови свои ладони, руки, лоб и принял предложенное полотенце.

Оставшись в одной тунике и сандалиях, он поднял над головой золотую чашу с только что срезанными прядями, взошел по широкой лестнице на вершину, где покоилось просмоленное ложе, и высыпал волосы дорогих Парису людей на синий покров. Тут у Скейских ворот показался бегун — самый стремительный из всех, кто принимал участие в Троянских играх. С длинным факелом в руках он трусцой устремился сквозь толпу воинов и простых зрителей — те едва успевали почтительно расступаться — и взлетел по просторным ступеням на вершину сруба.

Проворный бегун передал мерцающий факел Приамиду, кивнул и, не поднимая головы, спустился по лестнице.

Атрид возводит глаза и видит, как на город наползает черная туча.

— Феб Аполлон решил испортить нам день, — угрюмо шепчет Одиссей.

Стоит Гектору опустить конец факела к просмоленным дровам, обильно политым туком жертв, как налетает холодный западный ветер. Дерево чадит, но не спешит загораться.

Сердце Менелая, всегда более пылкого в битвах, чем расчетливый Агамемнон и прочие хладнокровные греки-убийцы, начинает гулко стучать: надвигается час расплаты. Воина не тревожит собственная близкая гибель: лишь бы эта стерва Елена, визжа, низверглась в Аид хотя бы минутой раньше. Будь его воля, изменницу поглотили бы неизменно более глубокие бездны Тартара, где по сей день вопят и корчатся среди кромешного мрака, боли и страшного рева титаны, о которых разглагольствовал покойный Дионис.

По знаку Гектора быстроногий Ахилл подает бывшему врагу два пенистых кубка, наполненных до краев, и сходит вниз по широкой лестнице.

— О ветры запада и севера! — взывает сын Приама, поднимая сосуды над головой. — О шумный Борей и быстровейный Зефир с холодными перстами! Прилетите и разожгите своим дыханием костер, где возложен Парис, о котором сокрушаются все троянцы и даже достойные аргивяне! Явись, Борей, явись, Зефир, раздуйте палящее пламя! Обещаю вам щедрые жертвы и возлияния из этих вот пенистых кубков!

Высоко на храмовом балконе Елена склоняется к Андромахе и шепчет:

— Сумасшествие какое-то. Он потерял рассудок. Мало того что наш возлюбленный Гектор молит о помощи своих врагов, бессмертных; в придачу он просит предать огню обезглавленное тело казненного им же бога!

Жена героя не успевает ответить. Укрывшаяся в тени Кассандра разражается громким хохотом, так что Приам и стоящие рядом старейшины сердито косятся на женщин.

Провидица не обращает внимания ни на их укоризненные взгляды, ни на злобное шиканье товарок.

— Сссссумасшессссствие, точчччно. Я же вам говорила. Все это — безумие. Особенно кровавые помыслы Менелая, который мечтает прирезать тебя, Елена, с таким же зверством, как Гектор убил Диониса. Осталось недолго ждать.

— Что ты несешь, Кассандра? — шипит виновница Троянской войны, побледнев как полотно.

Сновидица улыбается.

— Я говорю о твоей смерти, о женщина. И она уже близка. Задержка лишь за костром, который никак не желает гореть.

— Менелай?