– А я? Погибну вместе с Илионом? – все так же спокойно молвит любовница Париса.

Набираю в грудь воздуха:

– Нет.

– Менелай повстречает меня?

– Да.

Зачем-то вспоминается «Безумная восьмерка» – черный шарик предсказаний, популярный в дни моего детства. Почему я не ответил, как та игрушка: «Будущее туманно» или «Спросите попозже»?! Сошел бы за Дельфийского оракула. С какой стати распускать перья перед этой женщиной?

Поздно, доктор. Больной скончался.

– Супруг найдет меня и оставит в живых? Я перенесу его гнев?

– Да.

Главный герой «Одиссеи» поведал о том, как Менелай отыскал беглянку в стенах царского дворца, в чертогах Деифоба неподалеку от хранилища палладия; о том, как обманутый муж бросился на нее с клинком, а та обнажила грудь, словно приветствуя убийцу; как острый клинок зазвенел о камни пола и разлученные супруги слились в жарком поцелуе. Неясно, когда Менелай сразит Деифоба – до этой сцены или после…

– И мы вместе вернемся в Спарту? – Голос Елены чуть слышен. – Парис падет, Гектор падет, все великие воины Илиона падут, прославленные троянки умрут или иссохнут от горя в рабстве, город сгорит, его стены рухнут, высокие башни будут разрушены, земля засыпана солью, чтобы на ней уже ничего не выросло… А я останусь жить? Уеду с Менелаем домой?

– Что-то в этом роде.

Болван!

Дочь Зевса перекатывается на постели, встает и нагишом выходит на террасу. На мгновение забыв свою роль гадалки, я благоговейно любуюсь темными волосами, струящимися по спине, безупречными ягодицами, сильными ногами. Красавица облокачивается на перила и, глядя на небо, произносит:

– Как насчет тебя, Хок-эн-беа-уиии? Провидение раскрыло и твою судьбу в той песне?

– Нет, – честно признаюсь я перед ней. – Я не столь важная фигура для поэмы. И кроме того, не сомневаюсь, что умру сегодня.

Елена оборачивается. После всего, что было сказано, я ожидаю увидеть слезы в прелестных глазах (если, конечно, красавица поверила хоть одному слову). Ничего подобного: на ее губах играет легкая улыбка.

– Всего лишь «не сомневаешься»?

– Да.

– Тебя убьет ярость Афродиты?

– Верно.

– Я видела, как она гневается, Хок-эн-беа-уиии. Одного ее каприза достаточно, чтобы наслать черную гибель.

Спасибо на добром слове. Мы умолкаем. Через распахнутые двери внешней террасы доносится гул.

– Что там? – спрашиваю я.

– Троянки по-прежнему молят Афину о пощаде и божественном покровительстве, как велел Гектор. – Любовница Париса вновь устремляет взгляд во дворик, словно пытается отыскать ту единственную певчую птицу.

От этой богини им уже не дождаться милости.

Внезапно и безотчетно с моих уст срывается:

– Афродита хочет, чтобы я убил Афину. Она дала мне Шлем Аида и… другие средства для исполнения.

Елена стремительно поворачивается; даже в сумерках я вижу, как побледнело точеное, искаженное от ужаса лицо. Такое чувство, словно до нее наконец дошли мои мрачные предсказания. Все еще не одетая, она возвращается и опускается на край постели, где я лежу опершись на локоть.

– Ты сказал, убить Афину? – Красавица до предела понижает голос.

Я безмолвно киваю.

– Значит, они смертны? – Даже вблизи мне почти не слышен тихий шелест ее слов.

– Думаю, да. Только вчера Громовержец бросил это в лицо Аресу.

Тут я рассказываю о раненых божествах и загадочной лечебнице и что Афродита, возможно, с минуты на минуту покинет целебный бак, ибо «завтра» уже настало.

– Погоди. Ты способен появляться на Олимпе? – шепчет избранница Париса, погрузившись в раздумья. Мало-помалу ее потрясение превращается во что-то… во что же? – И уходить, когда сам пожелаешь?

Осторожнее, Хокенберри. Ты и так наболтал лишнего. Вдруг это вовсе не Елена, а Муза, изменившая обличье? Не-ет, уверен: передо мной именно она. Не спрашивайте почему. А если даже я и не прав, плевать.

– Да, способен. – Я тоже понижаю голос, хотя слуги в доме еще не пробудились. – Не только бывать там, но и оставаться невидимым для богов.

Дворец и весь город потонули в какой-то жуткой, напряженной тишине. Лишь одинокая птица, обманутая мнимым рассветом, продолжает петь. Знаю, у главного входа должна вышагивать стража, однако я не слышу ни шороха сандалий, ни скрежета копий о камни. Вечно оживленные улицы Илиона как будто притаились в ожидании. Странно: даже мольбы несчастных троянок больше не долетают до нас.