Шрифт:
Иисус Христос и генерал Джексон! Угораздило Эрца вытащить недобитую из ямы с трупами!..
3
— По глотку, — распорядился Строцци, пуская термос по кругу. — Синьорине — согласно ее желанию.
Граппа кончилась, зато остался кофе, прихваченный запасливым сержантом. Его и распили возле нескольких трепещущих язычков огня. Костер жечь было не из чего, и в ход пошли чистые листочки из блокнотов. Живое пламя примиряло с холодом.
Filo di Luna погас после двух пополуночи. Еще через час исчезли искры-пчелы. И навалилась тьма.
— Спасибо, я не буду, — Анна передала термос дальше. — Синьоры! Нет, это как-то слишком официально… Мне… Мне стыдно… Я не хотела, не должна была… Из-за меня все вы едва не погибли…
— Не из-за вас, — прервал ее бывший чемпион. — Из-за меня. Иногда следует думать, а не идти на поводу у прекрасных синьорин. Мы все великолепно понимаем, что вы сражались не с нами. Но результат, к счастью, не так и страшен. Молодой человек отделался синяком, я — угрызениями командирской совести, а Ларуссо даже сумел познакомиться с ангелом. Кстати, как его звали?
Сержант насупился.
— Да будет уже вам, синьор! Со страху за голый камень уцепишься. Повезло! Вы, пожалуйста, никому не говорите, а то потянут в эту… La Santa Inquisizione.
Непосредственно перед тем, как загорелись первые бумажные листочки, бывший чемпион намекнул Ларуссо на то, что трибунала не будет. Усач заметно воспрянул.
— А синьорина не виновата, мне самому расторопнее быть следовало. Зато мы дело раскрыли, синьор!
Антонио Строцци недоуменно моргнул.
— Это вы о чем? Отработана одна версия, причем не самая убедительная.
— Почему? — поразился Перри. — Теперь совершенно ясно, что случилось с этими беднягами.
— В самом деле?
Строцци подбросил в огонь два последних листочка, передернул костлявыми плечами.
— Сейчас нам будет темно и плохо… Что вам ясно, мистер Перри? Что под влиянием слуховых и зрительных галлюцинаций три взрослых человека прыгнули с обрыва? Думаю, все было куда проще и страшнее. Но не среди ночи же о таком говорить!.. Ларуссо! Пользы от вас никакой, значит будете петь песни. Всё веселее.
Уолтер заранее содрогнулся, вспомнил разудалое «Giovinezza, Giovinezza, primavera di bellezza!». Усач и сам был слегка смущен.
— Я и не прочь, но здесь синьорина. Ни к чему ей всякое солдатское слушать. Ragazza — e la caserma! Terribile![50] У синьорин песни совсем другие.
— У синьорин сейчас очень грустные песни, — вздохнула Анна.
— Вам не понравится.
— Рискните, — невозмутимо отозвался Строцци. — Вы же любите рисковать. Сейчас костер погаснет — и начинайте. Обстановка самая подходящая.
— Ну, если хотите.
Анна обхватила колени руками, подождала, пока исчезнет последний язычок огня.
Темный воскресный день, убранный розами. Плакала я и молилась без устали. Сердцем взволнованным правду я чуяла. Жить здесь одной без тебя невозможно мне. Слезы дождем заливают уста мои. Ветер рыдает прощальными песнями. Темный воскресный день…Уолтер почувствовал как холодеют пальцы. Сунул руки в карманы, сжал кулаки… Не помогло.
В темный воскресный день ты торопись ко мне. Свечи в гробу, догореть вы успеете. Бедное сердце не бьется в груди моей, Веки, как свечи, ждут ласки руки твоей, В мертвых глазах ты прочтешь утешение. Я ухожу, и не быть воскресению… Темный воскресный день[ 51 ].Тишина упала на плечи, придавила, согнула. Уолтер попытался вздохнуть…
— Почему-то я вам не очень завидую, мистер Перри, — невозмутимо заметил Антонио Строцци.
— Мне?! — от удивления молодой человек даже забыл о холоде.
— Ваша подруга спела самую известную сейчас в Европе песню. И почти всюду она запрещена. «Szomoru vasarnap», «Мрачное воскресенье», гимн самоубийц.
— Это очень красивая песня, — возразила Анна. — Вальтеру ничего не грозит, пела я.