Цапля

Аннотация

В сборник включены две много лет неиздававшиеся пьесы Аксенова – "Всегда в продаже" и "Цапля".

Комедия с антрактами и рифмованной прозой Посвящается друзьям участникам альманаха M ЕТРОПОЛЬ 1. Не ждали Средь мирозданья, как инсект, полз «жигулек» в шоссейном гаме. В нем ехал молодой субъект, международник Моногамов, сорокалетний мотылек, юнец с большим партийным стажем. В свой край родной на месяцок он завернул. Обескуражен он был избытком простоты и недостатками асфальта и тем, что городок Хвосты так не похож: на остров Мальта. Он ехал из Москвы в Литву, смиряя резвость «жигуленка», вздыхал на пыльную листву и вспоминал жену с ребенком. С воспоминаньями в разлад рычала Минская дорога, бесшумный чиркал звездопад, и в унисон росла тревога. Иван Владленыч был непрост, хотя в анкете безупречен. Скромнейший ум и средний рост, благопристойность тихой речи вне подозрений, ясен он, но вот беда, судите сами, он был с рожденья наделен необычайными глазами незаурядной синевы и нестандартного размера. На глыбах сталинской Москвы в семье большого офицера росло глазастое дитя. Питомец будущий ВИЯКа среди чугунного литья вдруг видел влажной сути знаки и задавал себе вопрос: случайна ль жизнь средь химий диких? Меж тем он полностью возрос, освоил множество языков, женился, родину любя, служа стране, ребенка сделал, возрос, как стебель от стебля, и вскоре отбыл за пределы одной шестой туда, туда, к пяти другим шестым, туманным, где есть другие города, но нет Москвы и Магадана. Как водится, родных берез он не забыл в фальшивом блеске и все, что следует, пронес на службе у мадам ЮНЕСКО. Однако вес родных погон с годами забывают плечи. Сегодня джунгли видит он, а завтра созерцает глетчер. У Сакса с Пятой Авеню он покупает чемоданы, у Чао-Дзы берет меню, у Сен-Лорана кардиганы… Года проходят. Ы и Ща все реже посещают разум, у нашего товарища слабеет классовый созназм. И вот теперь на «Жигулях» корячась по ночной Сморгони, он удивляется впотьмах отличием от калифорний. Как много выиграл «Фиат», переменив свое названье! Вот в самом деле – что за фарт! Ведь множественное окончанье у «Жигулей» куда сильней пистонов пожилого фата, и общность наших жигулей бьет себялюбие фиата. Какой же русский, спросим мы, не любит жигулей с похмелья? Какие жигули из тьмы в разгаре классовых веселий, от Пугачева от Емели, какие жигули летели над нашей тихой стороной! Вздохнешь невольно над строкой… Всем жиголо, блядям Европы, не по зубам простая суть – у нас своя большая опыт, нам жигули проложат путь в эпоху новых скоростей, но не хватает запчастей. Меж тем в пансионате «Швейник» на берегу остзейских вод его не ждут ни кот, ни веник, жена и та его не ждет. Мятежный край чухны и жмуди отнюдь-отнюдь его не ждет, не ждут ответственные люди, да и простой народ не ждет. Быть может, будет бал в курзале, когда в толпе, вошедшей в раж, с картины Репина «Не ждали» сойдет заезжий персонаж. Среди лесов, его не ждущих, не ждет его ни волк, ни крот; не ждет ни пьющий, ни жующий; быть может, только Цапля ждет… Ведь сотни лет ждала здесь принца болотная сия жар-птица. ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА ИВАН МОНОГАМОВ, международник, слегка уже описанный выше сорокалетний юнец. Несет в своем облике и поведении признаки долгого пребывания за границей и некоторые особенности личной психоструктуры. Огромные, размером с солнечные очки, ярко-синие глаза. Личность, словом, несколько странная, выказывающая временами полную принадлежность к своему сословию, временами ужасный с ним разлад. СТЕПАНИДА, его жена, является крупным женским общественником, хотя и не показана в этой своей деятельности по причине пребывания на курорте. В первом акте это вневозрастная худощавая, с твердым легким шагом кобыленка. Некоторые признаки задорца по принципу «не-спи-вставай-кудрявая». В дальнейшем распухает прямо на глазах у зрителей: груди, ягодицы и живот превращаются в объемистые шары, и вместе с этим в облике обнаруживаются черты мрачного величия. БОБ, их сын, прыгун в высоту, подобно всем его товарищам по профессии, дитя очень нервное и сосредоточенное на одной идее – прыгнуть выше. Замкнут, общается с окружающими только по делу, постоянно пружинит ноги, что-то подсчитывает, «ловит темп», иногда делает махи то левой, то правой. В пансионате «Швейник» проводит короткий перерыв между ответственными стартами. ФИЛИПП ГРИГОРЬЕВИЧ КАМПАНЕЕЦ, директор пансионата «Швейник». Полнокровный жизнерадостный мужчина за шестьдесят, сторонник реалистического подхода к действительности. За плечами, фигурально говоря, «Орел и Каховка», но это не означает, что сейчас якоря уже брошены в тихой пристани. Постоянно на телефоне. Постоянная связь с важными промышленными центрами страны. Можно было бы дать Ф. Г. К. звание «короля бытовой химии», если бы это не звучало слишком иронически. В осанке персонажа и впрямь есть что-то королевское, только иногда глазки начинают блудливо бегать, да рот изредка открывается и видно, как внутри полости язык производит мощную очистительную работу. ЛАЙМА, РОЗА, КЛАВДИЯ, дочери Кампанейца от разных браков. Всем трем по тридцать лет с разницей в несколько дней. Пристроены папашей на различные должности в пансионате (Лайма – кастелянша, Роза – культработник, Клавдия – диетсестра, плюс каждой еще полставки по пищеблоку), но главное для сестер – поиски оправдания своего существования. Огромная неудовлетворенность, тяга к чему-то светлому, чистому сближает их, может быть, больше, чем сомнительное родство. Лайма, крупная блондинка, склонная к рассудительности, пытается внести нечто рациональное в нравственные поиски. Роза, напротив, стройная брюнеточка с вечной сигаретой в углу рта, агрессивно мечтательна, вызывающе аристократична духом. Клавдия, несколько опустившееся, растрепанное существо неопределенной масти с дерзкими манерами, что называется «сама непосредственность». Общее для сестер – состояние сильной недодоенности. ЛЕША-СТОРОЖ, подозрительная фигура лет под сорок. Все в нем вызывает недоверие: фирменные джинсы на подтяжках, длинные волосы, борода, монокль. Еще более подозрительны простонародная речь и русофильские мотивы. Самое сомнительное – сушка грибов, чем он занимается постоянно, увлеченно и деловито. ЛЕША-ШВЕЙНИК, кристально чистый трудящийся с путевкой. Единственный отдыхающий на законных основаниях. Улыбчивый, очень удовлетворенный своими правами и обязанностями. Подчеркнуто отстранен от нервного сюжета. В общем, еще более подозрителен. ЦИНТИЯ и КЛАРЕНС ГАННЕРГЕЙТЫ, старики-хуторяне, быть может, последние представители обанкротившейся в Прибалтике системы изолированных хозяйств. Являются из леса и в первые минуты после появления кажутся ожившими лесными кочерыгами, замшелыми и нелепыми. Потом, правда, в них появляется огонек. В воздухе начинает попахивать серой. ЦАПЛЯ, представитель вымирающего вида пернатых, швея комбината «Красная Рута». Действие развивается, происходит и замирает в наши дни вблизи от нашей западной границы в одном из наших профсоюзных пансионатов, предназначенных для отдыха наших трудящихся. Пансионат называется «Швейник». Это двухэтажный дом с мансардами, чудо комфорта среди местного захолустья. Он стоит на изумрудно-зеленой равнине, отлого уходящей к гребешкам дюн и встающему за ними открытому морю. По краям равнины поодиночке и композиционными группами расположены огромные европейские деревья, каштаны. Купы их создают настроение заброшенной усадьбы, былого великолепия, хотя никакой усадьбы здесь не было, как не было и великолепия, а была здесь в течение всей истории, во все века иностранного владычества и в короткие годы независимости одна лишь глухомань, ныне благодаря недалеким индустриям только усугубившаяся. С юга к равнине подходят поросшие дремучим хвойным лесом холмы. Меж холмами озерца, болота, бочаги, потайная животная жизнь, охраняемая государством, – заказник. Через лес протекает худосочная ниточка заштатного шоссе. Где-то в сравнительной близости находится комбинат и городок, но сюда звуки этой промышленно-захолустной жизни почти не доносятся. Местечко в самом деле выбрано Кампанейцем для оккупации совсем неплохое, тем более что и сезон удался: в течение всей нашей истории будут яркие солнечные сияния, полнолуния и сполохи. Зрелый июль. AKT I Открытая веранда пансионата. Плетеная мебель, как в старых дачных пьесах. Однако с толку нас не собьешь: рядом со старинным клавесином (вещью в этой пьесе почти бессмысленной) располагается телевизор на ножках, две лестницы, ведущие на второй этаж, выполнены в современном дизайне, а присобаченная к столбу стенгазета «За здоровый отдых» или что-то в этом роде ясно говорит, что мы не в декадентской усадьбе, а в оздоровительном учреждении. Кроме двух лестниц наверх в комнаты, у веранды этой есть и два спуска во внешнюю среду, один отклоняет нас к морю, другой отклоняет нас к лесу. Жужжит пылесос. По сцене со шлангом в руке передвигается Леша-сторож. Он притворяется, что пылесосит веранду, на самом же деле все как-то пытливо заглядывает в разные места: то вдаль из-под ладошки, то в телевизор сквозь пальцы, то в зал направляет какое-то свое стеклышко сродни моноклю. Вечереет. Краски заката. ЛЕША-СТОРОЖ. Нет пыли, милостивые государи, престраннейшее отсутствие пыли. Экий перекос: есть пылесос, нет пыли… (Останавливается в раздумье, спохватывается и начинает ерничать то ли перед самим собой, то ли перед зрительным залом.) Гармония есть полнота жизни, но если жизнь полна, то в ней должен быть изъян. Отсутствие изъяна – это неполнота жизни. Отсутствие пыли – это изъян. Присутствие изъяна – это дыра, нарушение гармонии, грядущая пустота. Вот она – тупиковая логика! Если уж мы, сторожа, постоянно с этим сталкиваемся, то что говорить о политиках… На веранду со стороны леса поднимаются старики-хуторяне Цинтия и Кларенс Ганнергейты, оба в резиновых сапогах и фуфайках домашней вязки, но на плечах у Цинтии траченная молью чернобурка с оскаленной мордочкой, а на голове у Кларенса фетровая шляпа с широкой лентой, крик моды 30-х. ЛЕША-СТОРОЖ (сразу же заметил стариков, но виду не подал, зато изменился разительным образом – закосолапил по-скобарски, заговорил по-простонародному и явно фальшиво, то с малороссийским акцентом, то «пскопской» скороговорочкой, то с волжским оканьем). Пыли тута нема в эттой Фуфляндии, значитца непорядок. Эх, где ж ты пропала, пыльца-то-пылища наша рассейская? Влага, влага, крантики ржавеють, отдыхающие гриппують, а усе почему – пыли нема. Знамо – уся душа ушла из фуфляндских болот. Души тут нема. Грибов вот навалом, а души нема… Старики, застенчиво хихикая, вносят на веранду большие корзины с грибами. КЛАРЕНС. Грибы есть сегодня мало опять, господин сторож. Такая экзистанция. ЛЕША-СТОРОЖ. А, это вы, чертяки лесные! Явились, опять же, не запылились. ЦИНТИЯ. Лаба диена, господин сторож. Гут абенд. Эври-синг из окей? ЛЕША-СТОРОЖ. Акей, сказал старик Мокей. (Заглядывает в корзину.) Эва, грибов-то! Косой, что ль, их убираешь, Кларенс? КЛАРЕНС. Это есть только Цинтия иметь особый глаз для эксплорация. (Целует подругу в щеку.) ЛЕША-СТОРОЖ. Небось, белые-то только сверху, а под низ мухоморов навалили? ЦИНТИЯ. Нике мухоморас. Це есть добже. Боровикас. Не-рай. Хоррошоу. КЛАРЕНС. Драй рубло, господин сторож. ЛЕША-СТОРОЖ. Дерете, черти! (Схватив корзины, взлетает по лестнице и исчезает.) На второй лестнице появляется Боб, высоченный юноша в тренировочном костюме «Адидас». Медленно спускается, пружиня ноги, расправляя плечевой пояс, подкручивая торс. Леша-сторож появляется снова уже без корзин. ЛЕША-СТОРОЖ. Цинтия, сон вчерась видела какой? ЦИНТИЯ. Иа, бардзо фантастичный. ЛЕША-СТОРОЖ (жадно). Валяй, трави! (Бобу.) У ентой бабки снов на цельную киностудию. БОБ (снисходительно). Ну-ну. ЦИНТИЯ. Все нашиналь, как в синем! Биг бенд, иллю-минасьон, фокстрот. Этот был большой и весь белый. Имель огромный нос и белый уси – мусташи. Он резал свой носом свои уси. ЛЕША-СТОРОЖ (вздрагивает). Чаво мелешь? ЦИНТИЯ. Его всякий звал Мажестик. БОБ. Ну, лайнер, ясно. КЛАРЕНС. Три гросс трубы! Я видел теж! ЦИНТИЯ (невероятно оживленная, хихикая и обмахиваясь воображаемым веером, прохаживается по веранде). Они имель бытность быть и пароход, и мужчина, и мой кот. Я быль так же и сам сама, и он, олсоу. КЛАРЕНС. Вспоминаль! Три трубы, зубы, он имель хохо-тальство и вэ-ли-ко-лэп-ный костюм. ЦИНТИЯ. Я открываль у него третий ящик живота и там имель Нью-Йорк, где гулял с ним, как с папа. Я надеваль, как руссише фольк постояльно говоришь, воздуха. ЛЕША-СТОРОЖ (слегка испуган). Русские, мамаша, так не говорят. БОБ. Спокойно, Леха. Это прямой перевод с английского. Пут он эарс – означает «важничать». (Цинтии.) Значит, все в общем обошлось благополучно? Все в порядке, мадам? ЦИНТИЯ. Колоссаль! Манифик! БОБ. Ну, вот и отлично. (Леше-сторожу.) Держи секундомер, Леха. Замеришь мне рывки. Вдвоем они проходят по веранде и спускаются в сторону моря. КЛАРЕНС (вслед). Драй рублике, repp сторож, посмею напомнить. ЛЕША-СТОРОЖ. Не нахальничай, Кларенс. Обождать могешь? (Скрывается.) Старики Ганнергейты смиренно усаживаются в уголке, смотрят телевизор и беззвучно хихикают. По правой лестнице спускается Лайма, смотрит в сторону моря и вдруг замирает, прижав руки к груди. ЛАЙМА. Как он бежит! Какие рывки! Дух захватывает! По левой лестнице скатывается Клавдия. За ней будто принцесса с сигаретой шествует Роза. КЛАВДИЯ (Розе). Ты мне своего не навязывай! РОЗА. Никто тебе ничего не навязывает, кому ты нужна. Сестры начинают накрывать к ужину большой овальный стол в центре веранды. РОЗА. Любопытно, куда пропала одна банка шведской ветчины, из тех, что вчера привез отец? КЛАВДИЯ (вспыхнув). А тебе что? РОЗА. Просто любопытно. Интересна сама техника похищения. Ведь это же не то, чтобы на ходу пожевать что-нибудь, из холодильника. Банку уносят в свою комнату, там открывают и съедают. ЛАЙМА (продолжает смотреть вдаль). Да что тебе эта банка, Розочка? РОЗА. Надеюсь, ты понимаешь, Лайма, что мне не жалко этой дряни. Просто забавно смотреть, как действует наш уважаемый диетолог. Какой аппетит, какая небрежность. Будь она на твоем месте, она, наверное, поедала бы мыло, белье, санитарные принадлежности, будь на моем, пожирала бы шахматы, книги. КЛАВДИЯ. Вот я скажу папочке, как ты сестре кусочек ветчины жалеешь. Гадина паршивая, так бы в рожу… иногда… так бы в рожу кое-кому заехала! ЛАЙМА. Клавдия! РОЗА. А мне иногда просто хочется… просто слово нехорошее хочется бросить в лицо одной особе! ЛАЙМА. Роза! (Отвлекается от созерцания тренирующегося Боба.) Девочки, так не годится! Давайте сядем и все обсудим. (Садится к столу, и сестрицы следуют ее примеру.) Какие нелепые ссоры! Уверена, что это не из-за ветчины, это из-за глубинной самонеудовлетворенности. Мы все ищем нечто важное, стараемся как-то оправдать свое существование. Ведь правда? Роза и Клавдия привычно кивают, видимо, такие беседы давно уже у сестер в обиходе. И вот, когда мы приходим в отчаяние, мы даем выход ему через такую ерунду, как шведская ветчина. Но посмотрите, сестры мои, как прекрасен мир! (Облегченно вздохнув, поворачивается в сторону моря.) Какие краски! Как трепещет листва каштанов. Как прекрасна, наконец, фигура юноши, летящая меж стволов. (Застывает.) КЛАВДИЯ (что-то беспорядочно хватает со стола, неряшливо жует). Да, мальчик ничего себе! Хорошо бы… РОЗА. Прожуй сначала, сердцеедка. Затащила в постель придурковатого сторожа и вообразила себя Клеопатрой. КЛАВДИЯ. А тебе завидно? РОЗА. Прожуй сначала. КЛАВДИЯ. Вот тебе! (Дает Розе пощечину.) Онанистка проклятая! (Рыдает.) ЛАЙМА (слепыми глазами поворачивается к ней). Что случилось? КЛАВДИЯ. Я Розу ударила! (Трясется.) Розочку, нашу красавицу… (Тянется к сестре с поцелуем.) Прости меня, любимая! РОЗА (аристократически покуривает). Пошла прочь, дешевка! Сторожиха! КЛАВДИЯ (истерически хохочет и все ест что-то со стола). Права, права ты, Розка моя любимая! Видишь, на нервной почве быка могу слопать! Откуда-то снизу выпрыгивает Боб, присаживается на перила веранды. Появляется Леша-сторож. Подражая Бобу, он тоже как бы разминается, тоже как бы спортсмен. Садится с ним рядом. БОБ. Привет, сестры! Тетя Лайма, почему же вы не пришли вчера ко мне в комнату? Я ведь вас просил. ЛАЙМА (вспыхнув). Однако, Борис, как же так можно? Вы даже не осведомились о моих эмоциях… КЛАВДИЯ (игриво). Может, не по адресу обращаешься, Боб? Хочешь, пульну с ходу? ЛЕША-СТОРОЖ (грозит ей кулаком). Я те ребра-то пересчитаю, баба непутевая. БОБ (сердито). Речь шла при всех, и я обращался с просьбой даже не персонально к тете Лайме, а ко всем, просил кого-нибудь прийти ко мне в комнату. И что же? Никто не пришел. Неужели это так сложно? У меня сейчас проблема сохранения стабильности. РОЗА (роскошной походкой приближается к Бобу). Какая о-ча-ро-ва-тель-ная наглость! А может быть, вам, Боб, тоже птица спать не дает? Все присутствующие вздрагивают, как будто открылась какая-то тайна. Только старики Ганнергейты, по-прежнему хихикая, смотрят телевизор. БОБ (испуганно). Какая еще птица? РОЗА. Та, что прилетает сюда по ночам и кричит и тревожит. БОБ. Откуда она прилетает? ЦИНТИЯ (оторвавшись от телевизора). Це польска. ЛАЙМА. Что вы сказали? КЛАРЕНС. Никс. Неловкое молчание. ЛЕША-СТОРОЖ (прокашлявшись). Каки-таки птицы кричат тута в фуфляндской сырости, рази ж это птицы! Вот в Рассее нашей милой по ночам петухи поют недобитые, етто синфония. Идешь, бывалыча, по зяби, а петушки поют, а зябь-то у тебя под рукой колышется, зеленая, нежная, ну чистый шелк, сударушки мои. РОЗА. Вы знаете, что такоя зябь, славянофил? ЛЕША-СТОРОЖ. Чаво? РОЗА. Зябь – это спаханная земля. Не дочитали, дружок, литературки. КЛАВДИЯ (вскинувшись). Ты больно грамотная, Розка! Лезет ко всем со своими птицами, с зябью своей! Ты нам своего не навязывай! ЛАЙМА. Клавдия, прошу тебя! Сейчас спустится к ужину пала. ЛЕША-СТОРОЖ. Да рази уже приехал директор? КЛАВДИЯ (ядовито). Папочка давно уже со Степанидой Власовной передовицы изучают. ЛАЙМА. Клавдия! БОБ. Напрасно вы толкаете локтем свою сестру, тетя Лайма. Для меня не секрет, что у моей матери с дядей Филиппом половые отношения. Дело простое и нормальное, и я его только приветствую. Что касается меня, то я никаких птиц не слышу и сон у меня нормальный, но для сохранения стабильности мне нужно, чтобы кто-нибудь… или вы, тетя Клавдия, или вы, тетя Роза, или предпочтительнее вы, тетя Лайма… пришел ко мне на ночь в комнату. Решите, пожалуйста, этот вопрос. Прошу прощенья, у меня еще перед ужином кросс с ускорениями. Леха, секундомер не потерял? Пошли! Боб и Леша-сторож спрыгивают с перил и исчезают. РОЗА. Лайма, неужели ты пойдешь сегодня к этому наглому мальчишке? ЛАЙМА (глядя в сторону). Как странно. Когда кричит по ночам эта птица, мне становится так горько, так больно, словно годы прошелестели мимо бесцельной чередой, а ведь это не так. (С вызовом к каштанам.) Я дипломированный геолог, я нашла ценный минерал в отдаленных краях! (Поворачивается к сестрам.) А вы, девочки… Роза, ведь ты же хормейстер, дирижер, лектор, ты воплощенная романтика. Клавдия, ты небесталанный технолог. Девочки, этот пансионат околдовал нас. Мы оказались в стороне от жизненной борьбы. Наш общий отец взвалил все на свои могучие плечи, наделил нас этими странными ставками кастелянши, культработника, диетолога, и вот результат – мы проводим свои дни в праздности, забываем о борьбе, о прошлом, о будущем, забываем даже и о матерях наших, превращаемся в вегетативные существа. Немудрено, что иные юнцы не видят в нас человека, личности… РОЗА. Ах, Лайма, душа моя! Лайма и Роза бросаются друг другу на грудь, плачут. Клавдия нервно и беспорядочно ест. ЦИНТИЯ (выглядывает из-за телевизора). Три рубликас за машрумы, пани сторож! КЛАВДИЯ. Какая я тебе пани сторож, старая ведьма! На левой лестнице появляются и, деловито взявшись под руки, спускаются Ф. Г. Кампанеец и Степанида. КАМПАНЕЕЦ (продолжая). …и вот почему, Стэпочка, на данном этапе самое главное для нас – это основные капиталовложения. (Поглаживает спутницу по задку.) СТЕПАНИДА (сейчас она в первоначальной своей сути, суховатая кобыленка с некоторым задорцем). Товарищи! Товарищи! Садятся к столу друг напротив друга. Начинается вечерняя трапеза в пансионате «Швейник». КАМПАНЕЕЦ (очень довольный, оглядывает стол, берет себе котлету). Ну, вот, мы снова все вместе. А вечер-то какой, а, девчата? На рейде мо-о-орском легла тишина-а-а… А где же наш космический прыгун? РОЗА. Ваш сынок, Степанида Власовна… ЛАЙМА. У Боба сейчас по плану кросс с ускореньями. СТЕПАНИДА. Целеустремленный мальчик. Вот вам к вопросу о генах, дядя Филипп. Чьи преобладают? КАМПАНЕЕЦ (Клавдии). А где наш верный страж? Все возится со своим хобби? КЛАВДИЯ. Почему это, папочка, ко мне с этим вопросом обращаетесь? КАМПАНЕЕЦ (посмеивается). Не злись, детка. Я имею в виду грибы, грибки, грибочки. Ведь это же настоящая одержимость, наш почерк! Если хочешь, я просто уважаю этого Лешу. Я подобрал его случайно на задворках жизни, и вот теперь он преуспевающий грибник. А спрашиваю я потому, что люблю, когда все собираются за моим столом. СТЕПАНИДА. У вас патрональные чувства, дядя Филипп. Экий вы… (щурится и смеется) человеколюб. КАМПАНЕЕЦ. Правильно, Стэпа. Я люблю, чтобы мое племя сидело вокруг и ело вкусно и питательно. (Работает языком внутри рта.) Пива очень хочется, отличного датского пива. Завтра позвоню, чтобы завезли. Вот люблю этих своих дочерей и рад видеть их такими счастливыми, как сейчас. Конечно, нам не хватает наших мам – правда, девочки? – и Вильмы Валдманисовны, и Галин Джамиловны, и Марии Филимоновны… СТЕПАНИДА. Да вы просто паша, дядя Филипп! КАМПАНЕЕЦ. А вот здесь я тебе возражу, Стэпа. Мне не гарем нужен, а важны люди, как вехи моего жизненного пути. Мне стыдиться нечего! Возьми Лайму. Ведь это же для меня память о горячих денечках, когда мы в непростых, подчеркиваю, условиях устанавливали здесь элементарные основы государственности. Вы, молодежь, сейчас пользуетесь результатами, а ведь нам приходилось начинать с азов, вдалбливать людям в головы азбучные истины. Посмотрите теперь на мою Розочку. Каракумский канал, горячее дыхание пустыни, миллионы, миллиарды тонн песка перевернули, пока не утолили вековую жажду. Клавдия – это уже Березняки, химия, дальнейшая борьба за воплощение в жизнь великих идей великого человека… хм… Менделеева… Вот так из конца в конец страны и метался на спецсамолете. Прости, но испытываю гордость и вдохновляюсь на современном этапе. Даже и этот мой скромный «Швейник». Он важен и нужен. А мое участие в бытовой химизации – все эти красители, одораторы, порошки, лаки, антикоррозаторы, дезинсектициды – все это важно и нужно. Не-ет, шалишь, мне стыдиться нечего! Вот почему я с таким удовлетворением взираю на стол, когда возвращаюсь из командировки. Ну, что нового? РОЗА. Появилась птица. Кричит по ночам. КАМПАНЕЕЦ. Какая птица? СТЕПАНИДА. Лично я ничего не слышу. КЛАВДИЯ. А я вас видела ночью на балконе. СТЕПАНИДА. Это я статью обдумывала. КАМПАНЕЕЦ. Ну-ка, давайте по порядку. Что за птица? Слышится крик птицы, глухой, дикий и тревожный. Все вскакивают. Одна лишь Степанида пьет чай. СТЕПАНИДА. Я ровным счетом ничего не слышу. Звенит ложечка в ее стакане. Крик повторяется. КЛАВДИЯ (хохочет). Да это же Лешка, хамло мое эдакое! Научился, подлец! Все видят Лешу-сторожа, который, высунувшись из сумерек наподобие Фавна, подражает голосу птицы. СЕСТРЫ (радостно). Так это Леша! Леша нас все время разыгрывал! Леша – наш сторож! ЛЕША-СТОРОЖ (довольный). Мы-ста по ентому делу сызмальства… ЮЗА (потерянно). Как? Неужели это всего лишь Леша-сторож? Мгновенная острая печаль сковала всю компанию. Крик птицы, глухой, дикий и тревожный. ЛЕША-СТОРОЖ (вставляет в глаз стеклышко и вглядывается в багровеющее небо). А вот етто, значится, она сама. Откликается. КАМПАНЕЕЦ (неожиданно кулаком по столу). Да кто это она? КЛАРЕНС (выходит из-за телевизора, приподнимая шляпу). Пшепрашем паньство, я имею визионарию. КАМПАНЕЕЦ. А это что еще за чучела? (Очищает рот.) ЛЕША-СТОРОЖ. Суседы наши, хуторяне. Черти, значитца, лесные. КАМПАНЕЕЦ. Дурацкие шутки. Никаких хуторов здесь нет. Завтра же наведу справки, где полагается. ЛЕША-СТОРОЖ. Чаво увидал-то, Кларенс? КЛАРЕНС. Там есть райхер, ай и, херон… забывать по-рос-сийску… чапля на багне… ЦИНТИЯ (хихикает, целует в мордочку свою чернобурку). Сейчас будет кто-то пришель и все нишинальство! ЛЕША-СТОРОЖ (испуганно). Эй, бабка, ты поосторожней с энтим делом! Тут другие по этому делу. Мокрый и веселый после бега на веранду поднимается Боб. Машет кому-то рукой. БОБ. Эй, парень, сюда! Голос МОНОГАМОВА. Я не ошибся? Это пансионат «Швейник»? БОБ. Поднимайся! Машину можешь не закрывать! (Сте-паниде.) Привет, ма! (Кампанейцу.) Хелло, дядя Филипп! (Всем.) Там какой-то фирменный кент прибыл. Сафари цвета хаки. На веранде появляется Иван Моногамов. 2. Шаг Его огромные глаза с тревогой озирали пьесу на сцене, в зале, здесь и за, вдоль тропки по дороге к лесу. Стоял, миря нездешний дух со здешней скованностью позы. Когда б не совершенный слух, он не поймал бы местной прозы. Имей он кожи хоть аршин, не перешел бы гиблой бровки и, не почувствовав рифмовки, не потревожил бы старшин. Таких героев хоть в архив. Вдобавок к недостатку кожи, прискорбно он не молчалив, мучительно не осторожен. Опомнись, тихая душа, дитя планеты Моногамов! Он делает последний шаг и пропадает в сети драмы. КАМПАНЕЕЦ. Ошиблись, гражданин, да еще и нарушили – проехали под знак. Документы покажите: я общественный… хм… гм… автоинспектор. МОНОГАМОВ: Документы? Конечно, конечно… (Роется в многочисленных карманах своего сафари.) СТЕПАНИДА (встает). Ну, что вы, дядя Филипп! Товарищ, конечно, нарушил, но товарищ не ошибся. МОНОГАМОВ. Боже мой! Степка! (Шаткий шаг к жене с попыткой поцелуя.) СТЕПАНИДА (протягивает руку). Ну, здравствуй, Моногамов! Моногамов растерянно пожимает ее руку. Ну, хорош! Ни телеграммы, ни звонка. Вот уж действительно картина «Не ждали»! (Всем присутствующим.) Кто бы вы думали, товарищи? Мой законный супруг! БОБ. Значит, можно понимать в том смысле, что это мой отец? МОНОГАМОВ (наконец заключает Степаниду в объятия, из-за ее плеча объясняет присутствующим). Вот, прилетел из Брюсселя, семьи нет, соседи говорят – в Прибалтике, взял у друга машину, поехал. Мне, знаете ли, сначала показалось, что у вас здесь что-то частное, какое-то большое семейство с внутренними противоречиями… КАМПАНЕЕЦ (неприязненно). Какие еще противоречия? Нет никаких противоречий. МОНОГАМОВ. Поверьте, я очень рад, что ошибся. (Жене.) Степа, у тебя здесь отдельная комната? СТЕПАНИДА (энергичным движением прерывает объятия). Какой-то ты, Иван, стал хрупкий, изящный… (Смеется.) И не узнать. МОНОГАМОВ. А ты по-прежнему, Степа, тугая, мускулистая. По-прежнему спорт, а? Теннис, плаванье? БОБ. А я тебя просто не узнал, папаша. Ты как-то помолодел. МОНОГАМОВ (обнимает сына). Бобочка! Ты тоже помолодел! Был такой пухлый, пузан, а теперь – юный бог! Школу окончил? В институт поступил? БОБ. Ты что, папец, газет не читаешь? Я же в мировой десятке по прыжкам. Работаю на высоте за 2.20. МОНОГАМОВ (сентиментально). А ты, Степка, все в той же гостинице «Украина», все на том же этаже, да? БОБ (наступает отцу на ногу). Папаша, стоп! Какая тебе еще гостиница? (Громко.) Мама давно уже завотделом в обществе содействия. МОНОГАМОВ {отступая на шаг, с еще большей сентиментальностью). Да-да, вижу – вы изменились за эти годы. Годы-годы… Если бы вы знали, чего я только не видел за эти годы, куда только меня не забрасывало ЮНЕСКО! Кения, Танзания, Уганда, Мальдивы, Соломоновы острова, Папуа, Бутан, Непал, Афганистан… КАМПАНЕЕЦ. Вы ужинать будете? Степанида подталкивает Моногамова к столу. МОНОГАМОВ (рассаживаясь). …Иордания, Ливан, Биафра, Капде-Вер, Тристан-да-Кунья, Сальвадор, Парагвай, Гренландия, Чили, острова Пасхи… Вижу-вижу, все сгорают от любопытства. (Лукаво.) Однако не все сразу. (Принимается за котлету.) КЛАВДИЯ. А в Польше-то были? МОНОГАМОВ (поперхнувшись). Где? ЛАЙМА. В Польской Народной Республике. МОНОГАМОВ. Как вы сказали? Сестры переглянулись. Роза пожала плечами. СТЕПАНИДА. А где твой багаж, Иван? В «Жигулях»? БОБ. Давай ключи, фазер. Мы с Лехой приволочем твою фирму. (Уходит вместе с Лешей-сторожем.) МОНОГАМОВ. Степа, у тебя здесь отдельная комната? СТЕПАНИДА. Иван, я бы хотела, чтобы ты прежде всего пожал руку директору пансионата Филиппу Григорьевичу Кампанейцу. Ты должен помнить нашего дядю Филиппа. МОНОГАМОВ. Дядю Филиппа! СТЕПАНИДА. Тетю Шуру Николайко ты, конечно, помнишь. МОНОГАМОВ. Тетю Шуру? СТЕПАНИДА. Так вот; тетя Шура Николайко, как известно, родная сестра Витольда Андреевича Костяных, у первой жены которого Елизаветы Фотиевны Рыссо есть сын Константин Витальевич Рыссо, который женился на Валентине Полуяновой, которая приходится родной племянницей Кампанейцам, а с другой стороны Васюша Николайко, то есть пасынок тети Шуры по ее второму браку, женился на Викторине Фронт, да-да, дочери того самого писателя с крашеной челкой, а она как раз приходится сводной сестрой той самой Валентины… МОНОГАМОВ. Вот теперь, кажется, совершенно ясно вспомнил дядю Филиппа. (Протягивает руку.) КАМПАНЕЕЦ (как бы просматривая какие-то бумаги и не замечая руки). Вы ужинать будете? МОНОГАМОВ. Я уже ужинаю. КАМПАНЕЕЦ. А в официальном смысле? МОНОГАМОВ. Простите? КАМПАНЕЕЦ. Ну, у нас ведь здесь не частная лавочка, не Соломоновы острова. СТЕПАНИДА (посмеиваясь). Дядя Филипп, уж не обеспокоены ли вы лишним ртом? Выше голову, дядя Филипп, за столом никто у нас не лишний, на всех хватит. (Мужу шепотом.) Добродушный ворчун. (Кампанейцу.) Оформите, пожалуйста, Ивана Владленовича Моногамова как члена семьи. (Мужу.) А это, Ваня, перед тобой Лайма, Роза и Клавдия, наши сестры. МОНОГАМОВ. Браво! Все эти годы у меня была масса дел с сестрами милосердия в рамках ЮНЕСКО. Удивительный, отзывчивый народ. Вот, помню, был случай на Мадагаскаре. Мы ждали вертолет… СТЕПАНИДА. Да нет же, Иван, это не сестры милосердия. Здесь ведь тебе не ЮНЕСКО, шельмец. Это дочери дяди Филиппа, молодые девушки 1949 года рождения из разных районов нашей страны. Дядя Филипп возложил здесь на них кое-какие обязанности. Клавдия, например, наш диетолог. Ветчина, остатки который ты видишь на столе, в ее веденье… КЛАВДИЯ. Мы здесь все на вашу женушку, так сказать, горбатим, а Сте… КАМПАНЕЕЦ. У Степаниды Власовны полставки по физвоспитанию, а Борис оформлен как матрос-спасатель. На веранду поднимаются Боб и Леша-сторож. Боб несет очень «фирменный», но очень небольшой чемодан. Кларенс Ганнергейт, прижав к груди шляпу, повторяет Леше-сторожу свои «драй рублике», но тот на него только замахивается. МОНОГАМОВ. Это чудесно, то, что вы рассказали. У вас тут как бы коллектив и как бы семья. Вот это ощущение человечества как единой семьи меня всегда восхищало и там, в рамках ЮНЕСКО. КАМПАНЕЕЦ. Вы нас Юнеской не пугайте. ЛЕША-СТОРОЖ. Здесь, паря, у нас своя Юнеска не дремлет. МОНОГАМОВ. Когда я подъезжал к этой поляне, у меня что-то екнуло внутри, напомнило Таиланд… Это что, типично для здешних вечеров? РОЗА (Клавдии). Он интересный, этот Моногамов. Не находишь? КЛАВДИЯ. Зенки-то как выкатывает. Базедка, наверное. Значит, заводной. БОБ. Папаша, ты весь багаж в Москве оставил? В машине был только этот чемоданчик. МОНОГАМОВ (потупляет глаза). Это все. СТЕПАНИДА (приближающаяся гроза). Как так все? МОНОГАМОВ (смущенно тараторит). Дело в том, что я возвращался в Москву из Бельгии, из Антверпена. Понимаете? А что там в Бельгии купишь? Сами посудите. ОБЩИЙ ВЗДОХ. В Бельгии? ПРОДОЛЖЕНИЕ ОБЩЕГО ВЗДОХА. Да я из Бельгии… в прошлом году… три вот таких чемодана… ОКОНЧАНИЕ ОБЩЕГО ВЗДОХА. Бельгия – это ж! Общий рынок! Ж! МОНОГАМОВ. В самом деле? Что же вы там нашли? Там, по-моему, нет ничего. СТЕПАНИДА (с видимым спокойствием). Что же ты, Иван, и дубленки не привез? МОНОГАМОВ. Дубленки? СТЕПАНИДА (резко встает). Да ты просто очумел. С треском отлетел и покатился по полу стул. Моногамов в ужасе, ничего не понимая, бросился прочь и остановился только у перил. Медленно обернулся. Между тем совсем уже стемнело, и сейчас мы видим нашего незадачливого международника в его оливковом костюме на фоне темного неба. Тощая фигура с огромными, полыхающими тревогой глазами. Проходит несколько секунд. В небе вспыхивает бесшумная зарница, на мгновение озаряющая купы деревьев и далекое море. МОНОГАМОВ. У меня опять что-то екнуло внутри… Простите… Дело в том, что в посольстве в Брюсселе мне сказали наши товарищи, что и в Москве сейчас можно с успехом о-то-ва-рить-ся. Вот я и обменял все свои деньги в Москве. Тягостное молчание. Пересекающиеся взгляды. ЛЕША-СТОРОЖ. А много ль цалковых-то привез, голуба? МОНОГАМОВ. Честно говоря, не знаю. Масштаб цен… инфляция… несколько оторвался… знаю, что виноват… Шестьдесят восемь тысяч рублей получилось. ВСЕ (изумленно). В чеках? МОНОГАМОВ. Вот-вот, именно в чеках… как это?… в чеках Внешподарка… или как это? БОБ (прыгает с места, достает люстру). Ну, папец! Радостное оживление, все переговариваются, часто повторяется сумма чеков. Кампанеец жестами приглашает Моногамова вернуться к столу. МОНОГАМОВ (неуверенно присоединяясь к общему оживлению). Да-да… чеки Внешподарка… и, кроме того… СТЕПАНИДА. Пойдем, Иван, посмотришь, как я здесь живу. Из темноты доносится близкий крик птицы. Все застывают. Крик повторяется. Шум крыльев. Тяжелый полет во мраке. В просцениум выскакивает Ф.Г.Кампанеец с неизвестно откуда взявшимся огромным двуствольным ружьем. КАМПАНЕЕЦ. Где эта пакость? На западе? (Громоподобно стреляет в зрительный зап.) На востоке? (Громоподобно стреляет в темное небо.) Попал? Снова совсем близко слышится крик птицы и шум крыльев. ЛЕША-СТОРОЖ. Кабы попал, я б табе яйца на месте бы оторвал. КАМПАНЕЕЦ. Какая пакость! (Его трясет.) Махровая пакость! (Леше-сторожу.) Это твоя, сукин сын, обязанность охранять отдыхающих! МОНОГАМОВ (потрясенный). Кто она? СТЕПАНИДА (раздраженно). В своем репертуаре! Услышал какую-то пакость – и уже «она». Никакая это тебе не «она». Просто животное. МОНОГАМОВ (шепчет). Нет, это она. ГАННЕРГЕЙТЫ (хихикая, из-за телевизора). Херон! Райхер! Забывать по-российску. Чапля с багна. МОНОГАМОВ. Цапля. Вспыхивает бесшумная зарница, и на мгновение все отчетливо видят пролетающую мимо большую нелепую птицу, длинные ноги ее отведены назад с претензией на стремительность. Моногамов сломя голову бросается с веранды и пропадает во мраке. Пауза, неловкое молчание. Степанида Власовна в центре внимания. СТЕПАНИДА (подходит к краю веранды, властно). Иван, вернись! Из темноты появляется Моногамов. Опрокинутый вид. Все время оборачивается. (Весело.) Ну, пойдем, наконец посмотришь, как я тут живу. (Протягивает руку.) МОНОГАМОВ. Пойдем, Степочка, пойдем. (Подает руку.) На лестнице он еще раз оглядывается и вперяется в темное небо. Потом дает себя увести. КАМПАНЕЕЦ (тяжелым взглядом провожает супругов, держа обеими руками ружье). Эх, как хочется пива, отличного, датского пива «Карлсберг»! (Очищает рот.) Завтра же позвоню! Быстро меркнет свет на веранде, прямо на наших глазах увядают электрические лампочки. Все явственнее проступают контуры деревьев за верандой, сегмент морской поверхности с лунным пятном. (Яростно орет.) Что здесь происходит, в этом паршивом «Швейнике»? Хоть не уезжай в командировки! Алексей, ко мне! Почему мерзопакость эдакая над домом летает? Почему посторонние в комнатах персонала? ЛЕША-СТОРОЖ (вставляет монокль и смотрит в сторону). А я-то при чем? Я обнаковенный сторож. Категорически ни при чем. КАМПАНЕЕЦ. Почему свет гаснет, етит твою налево? ЛЕША-СТОРОЖ. Да на подстанции, Филипп Григорыч, пьянь зеленая заседаеть. Нонче хорошего электрика хрен с морковью сыщешь, не говоря о сторожах. Так что лучше спать ложись, Филипп Григорыч (шепотком) , а с утрянки-то физрук тебя побудит. (Громко.) Клавдя, пошли грибами позанимаемся! (Поднимается по лестнице.) КЛАВДИЯ. Я вам не Клавдя, а Клавдия! (Поднимается вслед за ним.) ЛЕША-СТОРОЖ. Аида, айда, Клавка! (Поднимается.) КЛАВДИЯ. Я вам не Клавка, а Клавдия! ЛЕША-СТОРОЖ. Клава, не базлай! (Поднимается.) РОЗА (со скрытым отчаянием). Клавдия, куда ты так рано? КЛАВДИЯ. Книжку читать! РОЗА. В темноте? КЛАВДИЯ. Ага! (Уходит.) КАМПАНЕЕЦ. И как назло, ни одной банки датского пива! (Поворачивается в разные стороны, не выпуская из рук ружья.) БОБ. Выше голову, дядя Филипп! Завтра будет у вас пиво. Выше, выше! Нужно все время выше! Тетя Лайма, я пошел к себе, и, надеюсь, сегодня накладок не будет. Всем присутствующим – гуд найт! А каков костюмец у моего папца, а? Восемнадцать карманов! Я насчитал восемнадцать карманов! (В два прыжка одолевает лестницу и исчезает.) По другой лестнице начинает подниматься Роза, четко постукивая каблучками и попыхивая сигареткой. ЛАЙМА. Роза, ты куда? РОЗА. Читать. ЛАЙМА. В темноте? РОЗА. Да, в темноте. ЛАЙМА. Одна? РОЗА. Не с подонками же. (Уходит.) Кампанеец , почти совсем уже отключившийся от действительности, бродит по сцене с ружьем, выискивая себе цель в зрительном зале. ЛАЙМА. Отец! Меня мучает бессмысленность существования. КАМПАНЕЕЦ (досадливо, как будто мучаясь головной болью). Да какое еще тебе существование. Все так просто. Добро и зло. Прогресс и реакция. ЛАЙМА. Это правда, пала? Все так просто? Спасибо тебе. Спокойной ночи! (Поднимается по той же лестнице, куда запрыгнул Боб, уходит.) КАМПАНЕЕЦ. Дьявольски хочется датского пива! Дьявольски хочется в финскую баню. (Очищает рот.) Поехать, что ль, к Патронаускасу? Старики Ганнергейты между тем давно уже покинули погасший телевизор и копошатся на полу за клавесинами. ЦИНТИЯ (шепотом). Кларенс, ай фел ин лав унз дис человек с ружьем. Душа просиль музик! КЛАРЕНС. Яволь, хер оберет! (Вытаскивает из своей котомки полевую рацию, включает.) Звуки довоенного танго из кинофильма «Петер» вперемежку с морзянкой вплывают на сцену. КАМПАНЕЕЦ. Что это? Чу! Волшебная музыка! Волшебное время. Сразу вспомнилась наша тогдашняя компания, оперативный отряд по повышению квалификации… Да-да, это было в тот год, когда на нас напали белофинны… ЦИНТИЯ (походкой светской дамы приближается к Кам-панейцу). Йа, йа… кель бьютифул время сэ са, хер оберет! КАМПАНЕЕЦ (поднимаяружье). Что за чертовщина?! КЛАРЕНС (подходит шаркающей лакейской походкой). Имель импьюденс, пан директор, однако господин сторож имель задолжа-тельство фюр пильце. Драй рублике, и мы цурюк под землю. КАМПАНЕЕЦ. Что за наглость? Пан, господин, цурюк! Для вас что, советской власти не существует? Кларенс молчит. В полумраке светится его рот, застывший в подобострастной улыбке. ЦИНТИЯ (машет на мужа воображаемым веером). Пошель вон, капрал! Фуй, кель материализмус! (Кампанейцу.) Ан-гажэ ву а танго, мон большевик! Кампанеец , как зачарованный, отставляет двустволку и отдается Цинтии в руки. Они танцуют. КЛАРЕНС (восхищенно). Сэ фантастик! ЦИНТИЯ. О, какой время хэв бин тогда, эти драйциге яарес! Я обожальбонбон «Мишка на Севере»! Большой балет! Жизель! Светомаскировка! Я имель один мальчуган аус люфтваффе, он имель посто-ятельство возиль мне розес, тюльпанес, а на обратном пути опускать нах Поланд свой фугас. Фаер! Блюмс! Эго был нет вы, хер оберет? КАМПАНЕЕЦ. К сожалению, камрад, я дрался тогда по горло в снегу. Негостеприимные сугробы ощетинились свинцом. Раз был дерзкий рейд в тыл лимитрофа. Помню трофеи, куча французских консервов, пленных диверсанток мы брали, одна была такая кусачка… Не вы, геноссе? ПИТИЯ. О, парашютен, парашютен! КАМПАНЕЕЦ. А помните, как певали? (Поет.) Согрел он дыханием сердца полярные ночи седые… Сейчас так не поют. ЦИНТИЯ. О, колоссаль! (Поет.) Раздвинул он горные кручи, пути проложил в облака-ах… КЛАРЕНС (козликом сбоку). По слову его молодому сады зашумели густые… КАМПАНЕЕЦ (отталкивает Цинтию, хватает двустволку). Руки вверх, гады! Признавайтесь, на кого работаете? КЛАРЕНС (с поднятыми руками). Как солнце весенней порою он землю родную обхо-о-дит… ЦИНТИЯ (с поднятыми руками). Споем же, товарищи, песню о самом большом садоводе… КАМПАНЕЕЦ (яростно). Границы от вражьих нашествий заделал он в броню литую… (Взводит курки.) В молчанку играть будем? Признавайтесь, черти! КЛАРЕНС. Черти! Черти! Тойфель, Диаболос! КАМПАНЕЕЦ (облегченно). Нечистая сила, значит? (Ломает ружье о колено и зашвыривает его за веранду.) По такому делу не грех и под орех. (Поет.) Налей-ка в походную кружку свои боевые сто грамм… (Вытаскивает откуда-то бутылку «Курвуазье».) Все трое танцуют теперь, передавая друг другу бутылку, посасывая из горлышка коньяк. ЦИНТИЯ. Майне кляйне литл Кларенс есть простой радист, я есть большой черт! КАМПАНЕЕЦ (мечтательно глядя на озаряемую бесшумными вспышками равнину). Какая ночь-то, товарищи! Так бы и запрыгал по кочкам куда-нибудь… в финскую баню! КЛАРЕНС. Дакор? ЦИНТИЯ. Алор! Прошу пане! Все трое вдруг одним махом на зависть Бобу перепрыгивают через перила и, ухая, присвистывая, похохатывая, несутся к лесу. Веселое уханье ночных чертей будет слышно до конца действия в отдалении. Между тем веранда пансионата «Швейник» несколько минут остается пустой. Продолжаются сполохи. Начинается ветер. Закипает листва. Колышутся занавески. Очень близко слышится голос Цапли, тревожные глухие звуки, проникнутые еле сдерживаемой страстью. На левой лестнице появляется Леша-сторож, садится на ступени, тихо играет на маленькой флейте музыку – барокко. На правую лестницу выходит Иван Моногамов. Стоит неподвижно, притулившись к стене, смотрит на озаряемую сплохами равнину и море. 3. Простые дела Когда-то жил поэт, служитель вольных муз. Чрезмерно вольных муз, по мнению соседа. Глаза с утра продрав, подкручивал свой ус и, плюнув в потолок, писал на стенке кредо. Не прячь свой хвост, петух, не соберешь яиц, и не скрывай от кур горластый хриплый дар свой. Тебя зовет к себе от всех своих границ открытая для драк поверхность государства. Уж если делят мир на равных шесть шестых, ты не забудь тогда и об одной шестерке, сравни свой подлый стих с гирляндою шутих, взлетай над Костромой и опадай в Нью-Йорке. Бродячий шут и хват, ловец невинных душ, не убегай смешком от премий и от критик, не прячь пятак в кушак, равно и жирный куш, и в час жестоких дел держи лицо открытым. Потом поэт струхнул. Какие-то очки в комиссии пред ним предстали вурдалаком. С соседом он теперь играет в дурачки, а кредо на стене замазал бурым лаком. ЛЕША-СТОРОЖ (резко оборачивается, словно от толчка в спину). Кто здесь? МОНОГАМОВ. Это я, Леша. ЛЕША-СТОРОЖ. Кажется, ты меня узнал, Иван? МОНОГАМОВ. Да конечно же узнал. ЛЕША-СТОРОЖ. Фантастика! Двадцать лет не виделись… МОНОГАМОВ. Гораздо меньше. Шестнадцать. ЛЕША-СТОРОЖ. Невероятно. Мы ведь не были близки, ты вообще был не из нашей бражки, да и в кафе ты редко ходил. Странно, что и я узнал тебя сразу. МОНОГАМОВ. Я знал, что вы меня не считаете своим, и я не мог быть вашим, потому и ходил редко. Я потом очень скоро забыл эту вашу «Андромеду», но вот недавно, представь себе, вдруг наяву ярчайшим образом увидел это кафе, каким оно было до слома. Это случилось в Кордильерах, возле Куско, на высоте четыре тысячи триста. Говорят, что там у многих бывают такие яркие галлюцинации. ЛЕША-СТОРОЖ. Ты не знаешь одного обстоятельства. Впрочем, никто не знает. Когда «Андромеда» пошла на слом, я был внутри. Там, внутри, понимаешь? Все наши сидели напротив, на бульваре, прощались с ней оттуда, а я оказался внутри, и вовсе не из-за идеологических соображений, не из протеста, а просто спал там пьяный. Забыл, что утром начнут ломать, а может быть, и не знал. Я ведь тогда без перерыва гудел со своей гитарой, торчал, земли под собой не замечал. Когда они ударили чугунной бабой в крышу, я очнулся, и небо развернулось надо мной, как червь в пустыне я лежал, червяк в пустыне грохота. И вот тогда я подумал… я тогда подумал… Впрочем, не важно, что я тогда подумал… Важно, что с того времени я дворник, сторож, мужичок-середнячок, спекулянт сушеными грибами. МОНОГАМОВ. А как ты когда-то орал под гитару! Господь, не обессудь, Паскудны наши рожи, Корява наша суть, И кожи, как рогожи! И дальше «скэтом» под Армстронга… (Улыбается.) ЛЕША-СТОРОЖ. Между прочим, недавно мне предлагали жениться на английской подданной, но я предпочитаю… МОНОГАМОВ. Ты предпочитаешь, Леша, сушить грибы и по ночам ждать Цаплю. Да? ЛЕША-СТОРОЖ (испуганно). Чаво-чаво? На кой ляд мне болотное дохло? МОНОГАМОВ. Со мной-то, Леша, хоть не придуривайся. Кто она? ЛЕША-СТОРОЖ (глухо). Она прилетает из Польши. МОНОГАМОВ (изумленно). Откуда? ЛЕША-СТОРОЖ. Здесь в семи километрах польская граница. МОНОГАМОВ (с нарастающим изумлением). Ты хочешь сказать, что в семи километрах отсюда кончается Советский Союз? ЛЕША-СТОРОЖ. Я хочу сказать, что там начинается Польша. И она прилетает оттуда. По ночам. МОНОГАМОВ. Может быть, наоборот, она утром улетает от нас к ним? ЛЕША-СТОРОЖ (со сдержанным отчаянием). Там у нее друг, я знаю. МОНОГАМОВ. Может быть, она не замечает государственной границы? ЛЕША-СТОРОЖ. Зачем ей прилетать сюда? Зачем так мучить? МОНОГАМОВ. Ты давно влюблен? ЛЕША-СТОРОЖ. Влюблен? (Обхватывает голову руками.) Я спать не могу! МОНОГАМОВ (вглядывается вдаль). Кто это там прыгает у леса по кочкам? ЛЕША-СТОРОЖ. Это черти играют. МОНОГАМОВ. Ты приближался к ней? ЛЕША-СТОРОЖ. Никогда. Боюсь. Да и она пуглива. МОНОГАМОВ. Она девственница. ЛЕША-СТОРОЖ (с горечью). Как же! У нее в Польше друг, он ее тянет, я точно знаю. МОНОГАМОВ. Зачем же она прилетает по ночам в СССР? Я уверен, она – девственна! Очень близко слышится глухой генетический зов, страсть, мольба. Вспыхивает зарница, но не гаснет, а зависает над верандой, освещая все вокруг фосфорическим светом. На веранду медленно и бесшумно поднимается Цапля. Останавливается в неуклюжей застенчивой позе девочки-переростка. Нелепо перекрещенные ноги. Повисший клюв и крылья. С дешевенького нейлонового плаща капает болотная жижа. МОНОГАМОВ. Цапля, вы девственны? ЦАПЛЯ. Я несчастна. Зарница гаснет. Мрак. Топот ног по лестнице, кто-то сбегает на веранду. Вдруг включается электричество. Это Боб, он весь дрожит. Дико осматривается и видит распростертых на полу Моногамова и Лешу-сторожа. Цапля, разумеется, исчезла. БОБ (кричит). Кто здесь несчастен? Эй, чуваки, я спрашиваю, кто здесь несчастен? Что происходит в проклятом пансионате? Папаша, это ты? МОНОГАМОВ. Я влюблен. БОБ (машет рукой). Вот, так и знал! Другого от тебя и не ожидал, папаша! (Подходит к рампе и обращается в зрительный зал.) Поймите, в прыжках в высоту все зависит от нервной системы. Вся техника пойдет насмарку, если нервная система забуксует. Поймите, я не могу так, я не могу прыгать, если чувствую, что кто-то где-то так пронзительно несчастен. Летит весь фафик. (Оборачивается.) Леха, скажи хоть ты, что здесь происходит? ЛЕША-СТОРОЖ (в обычном образе). Цапля-сука чавой-то разгугыкалась, падла… ЗАНАВЕС ПЕРВЫЙ АНТРАКТ Первый антракт продолжается, как обычно, минут 15 – 20, и на это время в театре воцаряется анархия. Зрители могут по желанию остаться в зале или пойти в фойе. Артисты могут подработать на разноске бутербродов и напитков. Продажа стихотворно-прозаических текстов из «Цапли». Сбор всевозможных пожертвований. Танцы. Фанты. Флирт. Любая худсамодеятельность поощряется. На сцене между тем тоже кое-что происходит, впрочем необязательное. Декорация веранды отъехала в сторону, и пансионат «Швейник» виден теперь целиком посреди приморской равнины. В бледном небе над морем иногда на короткое время может возникнуть мираж европейского готического града. На переднем плане теперь навес автобусной остановки, под навесом скамейка. Предполагается, что где-то в районе оркестровой ямы пробегает забытое Богом и людьми шоссе. На скамейке, обнявшись, сидят сестры Кампанеец от разных браков. Поют и раскачиваются в такт песне: Налево мост, направо мост, И Висла перед нами… Слышится что-то дикое в этой польской песне, в пронзительном недодоенном пении сестер. 4. Глухомания Среди различных графомании, мегаломании, фикс-идей мы выбираем глухоманию ночей Литвы, эстонских дней. Восточной Балтики дремота… Пятерками идут года, и тлеют, как хвощи в болотах, торговой Ганзы города. Торговля обернулась прахом, религия – «большой вопрос»… По селам, как агент Госстраха, с портфельчиком бредет Христос. Ржавеет сфера зодиака, потерян стиль, утрачен жанр. Латиницы злосчастной знаки смущают сонных горожан. В зеленоватый час заката бузит стрелок-пенсионер. Костел-музей и три плаката… Райцентр балтийской эсэсэр. ………………………… Чай на двоих. Почти отчаянье. Вот глухомании плоды: окаменелость, одичанье… Но, словно крапинки слюды, в камнях живет очарованье. Круженье мыслящей воды в прибрежных валунах, ворчание «Спидолы» старой… спят сады, стареют сливы… прозябанье… терпенье или у молчанье? … Все ждет беды. РОЗА. Какая напряженная обстановка… Холодный вечер… закат… близость Польши… Пение продолжается. КЛАВДИЯ, Ой, девочки, пять минут осталось! Ну прямо дух захватывает! РОЗА. Клавдия! КЛАВДИЯ. Кончаю! Кончаю! Пение продолжается. ЛАЙМА (смотрит в бинокль). Вот он появился на холме! Какой красавец! «Икарус»! Нет, девочки, на этот раз «Лейланд»! Пение обрывается, Роза и Клавдия пытаются вырвать у Лаймы бинокль. Девочки, он уже виден невооруженным глазом. Девочки, наша главная задача – показать, что мы не дикарки. Небрежный рассеянный взгляд: что, мол, там такое? А-а, это всего лишь автобус с польскими туристами, и мы продолжаем небрежно танцевать в стиле «диско». Начинают танцевать в стиле «диско». РОЗА. Что там такое? А-а, это всего лишь автобус с польскими туристами… КЛАВДИЯ. А-а, это всего лишь автобус с польскими туристами… Нарастающий рев автобуса. Вот он проходит мимо. СЕСТРЫ (размахивают платками и скандируют). Дружба! Дружба! Пшиязнь! Пшиязнь! Пшиязнь! Шум автобуса тает в отдалении. РОЗА (смущенно). Ах, девочки, простите, это я виновата. Я первая не сдержалась. Он ТАК на меня посмотрел. КЛАВДИЯ. Кто это ТАК на тебя посмотрел? РОЗА. Тот брюнет. КЛАВДИЯ. Какой еще брюнет? Там были одни старикашки. РОЗА. Там были одни старикашки и один брюнет лет тридцати. Настоящий пан ясновельможный! КЛАВДИЯ (чуть не плачет). Дура ты, Роза! РОЗА. Ты сама недоразвитый, безнадежно приземленный человек! (Нервно закуривает сигарету.) КЛАВДИЯ. Откуда у тебя «Мальборо»? РОЗА. Это он мне протянул! Ловко так изогнулся и протянул из окна. Такой парень! КЛАВДИЯ. Ах, это ты вчера выпросила у Моногамова. РОЗА. Ты просто ничего не видела в своем провинциальном азарте! ЛАЙМА (смотрит в бинокль). Ах, девочки, он зажег огни… светящийся автобус на фоне заката… Незабываемо!… Он подходит к нашей государственной границе… Европа! Польская Народная Республика! Быстро темнеет. Миражный город на заднике освещается огнями. Крики Цапли. Сестры, растрепанные и растерянные, бросаются друг к другу и обнимаются. Налево мост, направо мост! И Висла перед нами! Крики Цапли. Страстные объятия сестер. Уходят. В темноте на сцене появляется ломкая белесая фигура с неясными очертаниями. Вздохи и причитания. Шорох крыл. В луче света появляются покойно развалившиеся на тахте Степанида и Ф.Г.Кампанеец. В руках у Кампанейца газета. КАМПАНЕЕЦ (читает). Знаете ли вы, что… ну-с, посмотрим, что они преподнесут нам на сей раз? (Читает.) …что в 1579 году жители города Цюкерхен, что в Вюртемберге, были разбужены шумом невероятного по силе дождя. Каково же было изумление добропорядочных бюргеров, когда они увидели, что на мостовые вместе с потоками воды валятся с неба тысячи болотных лягушек… (В ярости комкает газету и вскакивает.) Вскакивает и взбешенная Степанида. КАМПАНЕЕЦ, СТЕПАНИДА (наперебой). Что за наглый вздор! Что они пишут тут, понимаете ли! Когда же эти негодяи оставят людей в покое?! Негодяи! (Выходят к рампе.) СТЕПАНИДА (в зал). Негодяи! Негодяи! Негодяи! КАМПАНЕЕЦ (в зал). Негодяи! (Очищает рот.) Дьявольски хочется пива «Карлсберг»! Звонки и голоса по радио призывают зрителей вернуться в зал. Пока желающие возвращаются, на сцене происходят стыдливые изменения декораций. В эти несколько минут приятно было бы увидеть в проходе трех-четырех молодчиков, играющих на геликонах что-нибудь сентиментальное. 5. Лягушкопад Смерч над болотом пролетал, лягушек в тучи засосал. К утру упал на мирный штадт нелепейший лягушкопад. Когда лягушки падают с небес, происходит глупейшее чудо из всех чудес. Довольно паршивое явление природы. В восторге лишь нравственные уроды. Права на сон лишается гражданин сонный, кипит его разум, естественно, возмущенный. На наших улицах лягушачье крошево, в этом нет ничего хорошего. Шлепаются на крышу лягушки да лягушки. Хватить бы кого-нибудь пивной кружкой! Да некого… Послушай, Ганс, ты, кажется, впадаешь в транс? Под мышкой у тебя подушка, а изо рта торчит лягушка! Он на француженке женат, поэтому лягушкопад его нисколько не тревожит. Да, славы нашей не умножит такой лягушколюб Гансуля. Не лезь-ка шайзе на дер штуле за наш товарищеский тиш! А ты, Иозеф, что молчишь? А ну-ка двинь Петру, геноссе! Иначе сам башки не сносишь! Эй, Феликс, ножик не забыл? Что нож, ружьем бы вразумил глупцов, что затыкают уши, когда лягушки, словно груши, на плиты наших городов из иностранных облаков валят, а бургомистр Шумахер, жидам продавший душу на хер, молчит и прячется в дому. Кто на ногах, айда к нему! Тот, кто лягушками нынче наслаждался, немецким салом, видно, вчера обожрался. Тут назревает афоризм, и в нации растет фашизм. АКТ II Снова веранда пансионата «Швейник» в ее прежнем великолепии. Яркое солнечное утро. Роза и Клавдия, обе в сарафанчиках, накрывают к завтраку, привычно переругиваясь. Ф.Г. Кампанеец в деловой тройке и очках разгуливает по веранде. Не выпускает из рук телефона с длиннейшим шнуром. В течение всего этого действия шнур будет тащиться за Кампанейцем, постепенно опутывая их всех и играя, таким образом, немалую роль в разработке мизансцен. КАМПАНЕЕЦ (в телефон). Записывай, Игорек! Двадцать четыре ящика иранского порошка отправить в Молдавию и придержать, теперь его долго не будет. Петряну подбросит тебе партию лака по накладным Афанаскина. Связывайся с Хачапуровым по вопросу о голландских шампунях. Выходи на Мамонтова через Морозова и принципиально ставь проблему будозана… КЛАВДИЯ (рявкает на Розу). Ты мне опять свое навязываешь! РОЗА. Нельзя ли потише? У отца сегодня рабочий день. КАМПАНЕЕЦ. Мне сюда подкинь пару ящиков датского пива. Что? Где взять? Ты в своем уме, Игорь? Действуй, а то уволю! (Кладет трубку и тут же ее поднимает, набирает две цифры.) Ритуля, золотце мое, Кампанеец на проводе. Кто сегодня за старшую? Аня? Та, что губы ярко мажет? Соедини, кисонька. Анечка? Это дядя Филипп из «Швейника». Да-да-да, моя лапочка, по-прежнему с ума схожу. Привез тебе сувенирчик из Франции. Конечно, «Шанель», только очень яркая. Как твоя? Вот удача! Тогда тебе сегодня подбросят наборчик. Ах, губки наши губки, карамельки бесценные! Анечка-красавица, размести мои заказы по срочному. Два раза Жданов, три раза Калинин, Куйбышев, Киров, пять раз Орджоникидзе. Спасибо, деточка, дядя Филипп своих лапочек не забывает. Даю номера… 6. Наш дядя Наш дядя был, по мненью многих, большим сторонником миноги, но, времени не тратя зря, жевал частенько и угря. Под рокот пламенных моторов прошел он путь командный свой от юных штурмов Беломора на героический Дальстрой. С годами не обмякло кредо, и, отойдя от громких дел, маячил дядя, как торпеда, хотя слегка очертенел. Уклон какой-то скандинавский с годами дядю обуял, утрачен прежний сандуновский Москва-барокко идеал. По телефону партизаня, крутя знакомств нелегкий вал, о датским пиве, финской бане наш дядя вечно хлопотал. В отличие от бесовщины величественных эпох, бессонницы и штурмовщины, искорененья вражьих блох, он небу не грозит овчиной, навек к дубленочкам присох. С прононсом новой чертовщины – таков итох. Так из отъявленных садистов, из бесовщины прежних дней мы вырастили гедонистов, распаренных блажных чертей. Но это – благо, в самом деле, вздыхает робкий наш народ. Пускай почесывают тело и семгой забивают рот. Жуем мы хек, поводим ухом. Они – икру и сервелат. Примат материи над духом приветствуем: они велят. Приветствуем Земли вращенье, и со-вращение Луны, и мелкое очертененье геройской в прошлом сатаны. Пока Кампанеец диктует номера телефонов, на веранду медленно поднимается Леша-швейник с чемоданом и гармонью через плечо. Его пока никто не видит. РОЗА. Клавдия, знаешь, у меня сегодня какое-то радостное предчувствие с утра. Какое-то особое ожидание. Понимаешь, что я хочу сказать? КЛАВДИЯ. А то не понимаю! Все принца ждешь. ЛЕША-ШВЕЙНИК. Я извиняюсь, где здесь регистратура? Обе девы вздрагивают крупной дрожью и поворачиваются к вновь прибывшему. Кампанеец тоже смотрит на Лешу-швейника, но в это время происходит соединение. КАМПАНЕЕЦ. Орджоникидзе? Кампанеец на проводе! Алик, привет, дорогой! Дай-ка мне информацию по нитроэмали… так… так… (Делает записи в блокноте.) ЛЕША-ШВЕЙНИК. Где здесь будет регистратура, девчата, не подскажете? РОЗА (руки сжаты на груди). Кто вы? КЛАВДИЯ (хохочет). Прынц! ЛЕША-ШВЕЙНИК. Ценю юмор. Будем знакомы. Фокин Алеша из города Париже-Коммунска, с комбината «Парижская коммуна», значит, наладчик станков. А вы, девчата, с Иванова? КАМПАНЕЕЦ (приближается, таща шнур). Вы, молодой человек, читать умеете? Надпись видели: «Посторонним вход запрещен»? Леша-швейник с доброй улыбкой начинает экспедицию по своим карманам, что-то роняет, поднимает, укладывает. В это время к завтраку по обеим лестницам спускаются все обитатели пансионата – Лайма, Боб, Степанида, Моногамов, Леша-сторож, все в сборе. ЛЕША-ШВЕЙНИК. Вот, значит, паспорт, трешник на прописку и путевка. РОЗА. Он с путевкой! Немая сцена. Все переглядываются. Постепенно нарастающий шепот: С путевкой! Отдыхающий! Швейник с путевкой! Уму непостижимо! МОНОГАМОВ (Леше-швейнику). А я вас где-то уже видел. Вы на Цейлоне в тракторном отряде не работали? ЛЕША-ШВЕЙНИК. Чего не было, того не было, врать не буду. КАМПАНЕЕЦ (берет путевку с предельной брезгливостью). Кто вам это выдал? ЛЕША-ШВЕЙНИК (польщенный общим вниманием). А это во вторник, нет, вру, в среду, значит, приглашают в местком. Пора, говорят, тебе, Фокин Леша, на гарантированный отдых. Вот, говорят, тебе на выбор санаторий «Чечуево», «Хехово» и пансионат, значит, на Балтике «Швейник». Очень мне название понравилось, и вот добро пожаловать. Вижу, компания неплохая и к завтраку как раз успел. РОЗА (с нарастающей неясностью). Да-да, пожалуйста, к столу… сейчас я вам дам прибор… товарищ Фокин. Леша-швейник. Леша. КАМПАНЕЕЦ (с путевкой). Остолопы, периферия! (Розе.) Накроешь ему за вторым столом. Здесь. ЛЕША-ШВЕЙНИК. Без компании? РОЗА. Я могу составить вам компанию. КАМПАНЕЕЦ (Розе). Ты нам составишь компанию, деточка, своему коллективу, своей семье. МОНОГАМОВ. Могу и я составить компанию этому джентльмену, поскольку несколько выпадаю из коллектива как член семьи. СТЕПАНИДА (яростным шепотом). В прежней роли, Иван? Противопоставляешься? Даже не особенно наблюдательный зритель заметит, что у нее во втором акте сильно увеличились ягодицы и груди. Работа в такой ответственной организации тебя ничему не научила? МОНОГАМОВ. ЮНЕСКО, знаешь ли, не такая уж ответственная организация. Там было так легко. СТЕПАНИДА. При чем тут ЮНЕСКО? МОНОГАМОВ. Но я работаю в ЮНЕСКО. СТЕПАНИДА (ядовито). Ах, ты работаешь в ЮНЕСКО. МОНОГАМОВ. Где же еще? СТЕПАНИДА. Беру свои слова обратно. Все-таки ответственная организация тебя кое-чему научила. МОНОГАМОВ. А-а, теперь понимаю, что ты имеешь в виду, Степа, но ведь не все же. Ты же знаешь. Ты же была дежурной по этажу. Ты же знаешь, что не все. СТЕПАНИДА. Оставь, пожалуйста. МОНОГАМОВ (вдруг замечает выросшие части тела). Позволь, Степочка, что это с тобой? Такие внезапные изменения! СТЕПАНИДА (не без кокетства). Ну и что? Не вижу в этом ничего плохого. МОНОГАМОВ. Немного не в парижском стиле. СТЕПАНИДА (сухо). У нас свой стиль. МОНОГАМОВ. Да-да, конечно. Везде свое. Вот, например, у мадагаскарских красавиц… СТЕПАНИДА. Ты, я вижу, знаток мадагаскарских красавиц. Может быть, там у тебя лучше получалось? МОНОГАМОВ. Как ни странно, да. На Мадагаскаре со мной что-то странное произошло. Я там так отличился, ты даже не представляешь. СТЕПАНИДА. Совершенно не представляю. Пойдем к столу. Все уже разместились вокруг большого стола, во главе, разумеется, Кампанеец с телефоном. Леша-швейник преспокойно «отдыхает» за маленьким столиком. Роза хлопочет вокруг него, временами застывая, с рассеянной счастливой улыбкой поправляя волосы. ЛЕША-ШВЕЙНИК. Нормальночка! РОЗА. Вам нравится завтрак? ЛЕША-ШВЕЙНИК. Качественно, ничего не скажешь, хотя, конечно, я утром-то суп ем. РОЗА. На завтрак суп? ЛЕША-ШВЕЙНИК. Ara. Пару тарелочек лапши засадишь, и голова не болит. РОЗА. Вы женаты? ЛЕША-ШВЕЙНИК. Как же я не женат, если у меня деток трое. КЛАВДИЯ. Розка, поздравляю! РОЗА (Леше-швейнику). Завтра я вам сварю лапшу. КАМПАНЕЕЦ. Роза, займи-ка свое место. Твое дело охватить отдыхающего культработой. Меню ему определяет диетолог. КЛАВДИЯ. Я ему сварю лапшу! БОБ. В Цахкадзоре на сборах перед матчем гигантов десятиборец Прошкин съедал за завтраком три тарелки свиных щей. И победил Ричарда Поупа. МОНОГАМОВ. Культура завтрака в разных странах различна. Во Франции так называемый «пти-дежене»… ЛЕША-СТОРОЖ (неожиданно и бурно хохочет). На жене! (Леше-швейнику.) Ей, швейник, слыхал, во Франции-то шамают на жене! МОНОГАМОВ (улыбается). Экий вы чудак! «Пти-дежене» – это, как правило, кофе, масло, джем, круасан… ЛЕША-СТОРОЖ (безудержно хохочет). Швейник, слыхал? На жене! Тпру сам! ЛЕША-ШВЕЙНИК (холодно). Полегче, деревня! Звонок телефона. КАМПАНЕЕЦ. Жданов? Соединяйте! Сашко, здоровеньки булы! Ты мне тринитротолуолом мозги не долби! Лучше признавайся, где антифриз прячешь? (Смеется.) То-то! Давай, давай, записываю… МОНОГАМОВ. А вот в Испании… СТЕПАНИДА. Борис, наконец-то у тебя установился хороший цвет лица. БОБ. Тете Лайме скажи спасибо. ЛАЙМА (вспыхнув). Боря, я прошу вас! БОБ. А что такого? Это же естественно… МОНОГАМОВ. Между прочим, Испания. Я был там при Франко и после. Удивительные изменения. Удивительно, как люди быстро забывают кошмары тоталитаризма… КЛАВДИЯ (Леше-сторожу). Сейчас, Леха, плюнем на всех и купаться пойдем! ЛЕША-СТОРОЖ. Вот ненасытная баба! А ночью чё делать будем? Таперича надоть грибы резать, о будущем надо подумать. МОНОГАМОВ. Как быстро возвращаются к нормальной демократической жизни! Митинги на каждом углу! Споры в каждом кафе! Испания теперь… ЛЕША-ШВЕЙНИК (он за это время достал бутылку «экстры», снял пиджак и рубашку и, оставшись в одной майке, заиграл на гармони. Поет). Через горы темные И поля зеленые Вышел в степь донецкую Парень молодой… КАМПАНЕЕЦ (Леше-швейнику). Это что за самодеятельность? Мы вас отсюда попросим, товарищ внеплановый отдыхающий! (В трубку.) Да это радио тут у нас играет. Что? Песня, говоришь, хорошая? Вячеславу Сергеевичу нравится? Он там? (Встает.) Ночевал у тебя? Ну, Сашко, даешь! С девочками гуляли? Как? Без девочек гуляете? (Вытягивается.) Доброе утречко, Вячеслав Сергеевич, здоровеньки, конечно, булы. Да-да, гарная песня. (Леше-швейнику.) Громче можешь? (В трубку.) Так точно, песня нашей юности, Вячеслав Сергеевич. Совершенно согласен, Сашку нашему… ха-ха, ну, конечно, вашему, Вячеслав Сергеевич… цены ему нет! (Высший накал сердечности.) Здоровеньки булы, Вячеслав Сергеевич! (Вешает трубку, стоит некоторое время в сладком ступоре, с мечтательной улыбкой на устах.) Ох, как хочется чего-то… (Очищает рот.) ЛЕША-ШВЕЙНИК (хватает полстакана). Там на шахте угольной Паренька приметили… КАМПАНЕЕЦ (растроганно аплодирует). Вот ведь песня, товарищи! Переходит, как эстафета, от поколения к поколению. ЛЕША-ШВЕЙНИК. А вот я лично готов с вами поспорить, товарищ директор, по вопросу «Песни – семьдесят девять». У нас есть которые без понятия, а это неправильно. На политическом факторе возникают существенные увеличения. Так? Нормальночка! А я опять не согласен. Ты приходи ко мне домой вечером, многое поймешь. Я сижу, жена сидит, теща стряпает. Зайди, поинтересуйся, брезговать нечего. Открой холодильник – что ты там найдешь? Врать не буду, все, как в магазине. Разрядка всемирного существования, так? А вот тут я опять с тобой поспорю, как профессор Капица по телевизору. Эх, очевидное-невероятное! (Рвет мехи гармони.) Остановите музыку, остановите музыку, прошу вас я, с другим танцует девушка-а-а моя! РОЗА. Стихийна самобытная, поистине анархическая натура! ЛЕША-СТОРОЖ (встает, его как магнитом тянет к Леше-швейнику, подсаживается). Значит, из Парижска, паря? ЛЕША-ШВЕЙНИК. Из Париже-Коммунска, лапоть! МОНОГАМОВ. Так о чем я рассказывал? Об Испании или о Боливии? СТЕПАНИДА. Помолчи-ка, Иван! (Хлопает ладонью по стопу.) Пока все в сборе, я бы хотела поставить во всеуслышанье один наболевший вопрос. Что здесь у нас происходит по ночам? Я всегда гордилась своим сном, но даже я в последнее время стала улавливать какие-то передвижения, какие-то звуки, какие-то эманации. Я бы хотела привлечь к этому внимание (нажимает) всех, а также и в первую очередь (нажимает) руководства. (Жарким громким шепотом Кампанейцу.) А вы, вообще, дядя Филипп, в последнее время многое утратили. Мне всегда казалось, что вам доступны сильные чувства, такие, как ответственность, мужское достоинство, ревность, в конце концов. Теперь мне кажется, что я ошиблась! КАМПАНЕЕЦ (делает вид, что не все уловил – заработался). Прости, Стэпа… (Крутит диск.) Из-за столба веранды выглядывают сияющие морщинками личики стариков Ганнергейтов. Зовут Кампанейца. Он их с притворной строгостью отгоняет. (В трубку.) Альгис Журайтисович, это Кампанеец по вопросу фондов на третий квартал. У нас тут наплыв отдыхающих… да… да… Прости, Стэпа… важные переговоры… (Записи, подсчеты на калькуляторе.) СТЕПАНИДА (встает и еще раз хлопает ладонью по столу). Так вот, мне кажется, что источником ночной смуты является мой законный супруг! (Перст в сторону Моногамова.) Он приходит ко мне в постель, нагло и вяло играет роль мужа, а потом, дождавшись, когда я усну, исчезает до утра и приходит мокрый по колено, от него воняет болотом! МОНОГАМОВ. Степа, зачем же при всех? СТЕПАНИДА. Ты, сокол мой, в своих юнесках забыл о некоторых нормах нашей жизни. (С нарастающей яростью.) А отвечать придется за лунатические похождения! Перед всеми! Перед сыном! Перед женщинами! Перед коммунальниками! Перед швейниками, наконец! Где ты шляешься по ночам?! Моногамов шаткой походкой с закрытыми глазами выходит в просцениум. Слышится далекий крик Цапли. Глуха потаенная нежность. Все вскакивают.Стулья в стороны. РОЗА. Она впервые кричит здесь днем! Ну как же можно не влюбиться?! СТЕПАНИДА (надменно и грубо). Отвечай, Иван Владленович, за неблаговидные делишки! О чем задумался, детина? МОНОГАМОВ (открывает свои огромные глаза, потрясающим шепотом). О голоде! Новая пауза и странноватое замешательство. Ф.Г.Кампанеец , бормоча «пятьдесят пять, товарищ Патронаускас, минимум шестьдесят шесть, максимум семьдесят семь», с телефоном в руке бессмысленно движется по сцене и запутывает всех присутствующих своим длинным шнуром СТЕПАНИДА (борясь со шнуром, приближается к Моногамову). Чего тебе не хватает, Моногамов? МОНОГАМОВ. Известно ли вам, что две трети человечества хронически недоедают? Вы слышали когда-нибудь о Биаф-ре, о Бангладеш? Да смеем ли мы снимать фильмы, выпускать книги, пластинки, требовать свободы творчества, когда сотни миллионов детей не получают полноценных белков, жиров и даже углеводов? Смеем ли мы покорять космическое пространство, когда под угрозой генетический код человечества? Боб, сын мой, прыгучий юноша, ты со мной согласен? БОБ. Конечно, согласен. Послушай, папец, у меня к тебе дело. Сдай мне свой пиджак, а? Хочешь пару сотен? Мне сейчас в Ташкент лететь на соревнования. В таком пиджаке я их сразу психологически подавлю – и Ященко, и Гаврилова, и Кибу. (Смотрит на часы, запутывается в шнуре.) Лады? МОНОГАМОВ (снимает пиджак, бросает его Бобу, взывает к аудитории). У нас в высокоразвитых странах прилавки магазинов завалены всем необходимым: колбасами, окороками, сырами, лососиной, икрой, креветками, маслами животными и растительными, тортами, шоколадом, суфле на разные вкусы, свежайшими овощами и фруктами, прохладительными напитками и утонченными винами (нотки истерии), а в это время в Кампучии дети получают по горстке риса, а в Мавритании у туарегов нередко голодные обмороки! (Все больше запутывается в шнуре, замечает вдруг, что оба Алексея, остановив на полпути стопари водки, раскрыв рты, смотрят на него, протягивает к ним руки в малооправданном умоляющем жесте.) Ну! Ну! Сторож и Швейник чокаются и употребляют напиток. ЛЕША-СТОРОЖ (Леше-швейнику). Ты, паря, тута за меня держись. Тута публика нервная, голову заморочат, а я – чё? – простой сторож, мы с тобой снюхаемся. ЛЕША-ШВЕЙНИК. Сторож, говоришь? А глаза у тебя нехорошие. (Снова берется за гармонь, не обращая внимания на шнур, играет «За далекою Нарвской заставой».) МОНОГАМОВ. В Европе каждый несчастный случай попадает в газеты! В нашей стране могучая система социального обеспечения! А в Африке, а в Азии погибших считают только сотнями! На десятки уже внимания не обращают! (Вопит истошно, почти припадочно.) Это недопустимо! ( Бросается к сестрам Кампанеец. ) Вы-то, сестры, женские матки! Вы-то понимаете, что мы все раса землян, от холеного секретаря обкома до ничего, парии в Мадрасе? Матери? КЛАВДИЯ. Какие мы тебе матери, псих припадочный? Лайма – неолог, я – технолог, а Розка у нас вообще еще девочка. Вибрируя и перемещаясь, сестры запутываются в шнуре. МОНОГАМОВ (взывает к Кампанещу). Филипп Григорьевич, вы-то, человек такого масштаба, должны учитывать опасности всеобщего рахита, физического и нравственного вырождения! Вот вы спекулируете по телефону, но не для себя же, правда? Для семьи же своей, да? Ведь семья же для вас ведь модель всего человечества, ведь я не ошибся? Ведь любая пара иссушенных пеллагрой ног – это и ваша пара ног тоже! КАМПАНЕЕЦ (вдруг, словно впервые увидел, внимательно смотрит на Моногамова). Послушайте – как вас? – Монога-мов, мне нравится, как вы очерчиваете проблему. Конечно, любая пара ног – наша. (Непринужденно берет под руку дрожащего, взмыленного Моногамова.) Может быть, вообще сойдемся поближе? Это правда, что работники ООН не подвергаются таможенному досмотру? Телефонный звонок. Махарадзе? Бабабаев? Где наш мохер, Бабабаев? С огнем играешь, Рафик! Так… так… (Запутывается в собственном шнуре.) На нефти сидишь, на пиве, на шоколаде! Да будь ты проклят, товарищ Рафик Бабабаев! МОНОГАМОВ (борясь со шнуром, падает на колени и ползет к Степаниде). Степочка, хоть ты очнись! Ведь я же помню, какая ты раньше была – порывистая, огневая! Ведь все эти вздувшиеся окружности, этот великодержавный апломб, это не твое, это наносное! Пойми хоть ты, что мы все на планете одна семья, что нам всем вместе угрожает гибель, энтропия! Ведь неизвестно, есть ли еще где-нибудь в пространстве то, что мы называем разумной жизнью. А вдруг мы единственные?! (Изрыгает в полной истерике.) Мы! Единственные! На нас одних обращено Око Божие! А? СТЕПАНИДА (брезгливо). Экая клерикальная чушь! Вконец ты запутался, Иван. Заврался, раздергался, в глаза народу смотреть не можешь. Нет, я этого так не могу оставить, мой долг – реагировать. Пойди-ка сюда! (Подтягивает на шнуре обмякшее тело Моногамова.) Близкий крик Цапли, зов. Все услышали. Степанида засовывает голову Моногамова себе под мышку. Все пытаются выбраться из пут телефонного шнура. Резкие безнадежные рывки. Наконец группа фиксируется. На веранду поднимается Цапля. Прежние медлительные застенчивые движения, однако сквозь них на этот раз проглядывает какая-то решимость, как будто птица забыла о своих тощих коленках и о струйках болотной влаги, стекающей с клюва, с крыльев, с изжеванного и жалкого плащишки. ЦАПЛЯ (нелепо поднимая ноги, идет вдоль нашего «Лаокоона», посвечивая глуповатым своим круглым глазом, вопрошает скрипучим голосом). Кто тут? Кто тут? Кто тут? Кто тут ест? Кто зовет? Кто вула? Все как будто онемели, никто не может ответить, хотя все как бы и пытаются. Дрожат спина и зад Моногамова. Понурив голову, Цапля уходит. Молчаливое неосмысленное движение вслед уходящей Цапле. Пауза. Статика. Через перила веранды вдруг бодренько перепрыгивают старики Ганнергейты. Приплясывая, проходят по сцене, ужимками, кивками, жестами любовно адресуясь к Кампанейцу. На земле, на воде и в болоте Светит ласковый наш уголек! Если крылышки слабнут в полете Залетай, светлячок, на чаек! Бомбовозы везут! Огнеметы метут! Проползают тяжелые танки! Если кончишь, мой друг, Свой нелегкий кунштюк, Залетай в легендарной тачанке! Леша-швейник ожил и подхватил зажигательный мотив на гармони. Смотрит на Розу, мягко улыбается. РОЗА. Вы… импульсивный… вы неожиданный… Леша-швейник… (Краснеет до слез.) ЛЕША-ШВЕЙНИК. Пойдем, Роза, ну, значит, нормальноч-ка, в общем, койку покажешь, где гарантированный отдых по закону природы. Роза и Леша-швейник высвобождаются из пут шнура и покидают сцену. Старики Ганнергейты снова на сцене со связкой огромных, каждый с валенок, белых грибов. Леша-сторож вскочил, дрожа. Путы упали к его ногам. Клава тоже свободна. КЛАВДИЯ (хватает друга за руку). Леша, грибы-то какие! ЛЕША-СТОРОЖ (прячет волнение). Чаво грибы… ничаво особенного. Эй, Кларенс, троячок, что ль? КЛАРЕНС. Иа, иа, пан сторож! Троячок! (Отдает связку.) КЛАВДИЯ. Теперь наше будущее обеспечено! Клавдия и Леша-сторож убегают с грибами. Старики Ганнергейты прячутся за телевизором. Кларенс вытаскивает свою рацию. Треск, шорох, голоса: «Ахтунг, ахтунг, говорит Ташкент». Встрепенулись Боб и Лайма. БОБ (в отцовском пиджаке). Тетя Лайма, сердечно благодарю вас за помощь в сохранении стабильности. В Ташкенте прыгну выше всех. Смотрите телевизор. ЛАЙМА. Перед лицом разъяренной толпы, мой мальчик, помни, что я твой глубокий тыл. БОБ. Еще раз спасибо. Привет моим родителям. Они обмениваются рукопожатием. Боб прыгает через перила. Лайма выходит за ним вслед. Из всей скульптурной группы остались в центре лишь Кампанеец, Степанида и дрожащее тело Ивана Моногамова. Все трое переплетены телефонным шнуром. Зиждется посредине величественная Степанида. Дрожит спина Ивана Моногамова. Кампанеец, боязливо оглядываясь на Степаниду, делает притворно строгие жесты старикам Ганнергейтам: повремените, товарищи! Глухой голос МОНОГАМОВА. Цапля! Где ты? Отзовись! Степанида молча придавливает его голову локтем. КЛАРЕНС ГАННЕРГЕЙТ {надевает наушники, выходит в эфир). Бреслау, Бреслау… здесь Шварцвальд… швайген… (Плачет.) …Бристоль, Бристоль… здесь Блэквуд… сайланс… Дижон… здесь Форэ Нуар… силанс… (Плачет.) Одесса, Одесса… здесь Чернолесье… молчат… (Рыдает.) Гитлер капут… Сталин капут… Трумэн капут… Черчилль капут… мы забыты всем миром, эксе-ленц… (Плачет.) …ороговение кожи… (Хихикает.) …копытца, рожки, хвостики… (Хихикает.) …батареи садятся… (Плачет.) ах, экселенц, ваше превосходительство… какое было время, эти фирциге яарес… Вторая мировая война! (Плачет, уткнувшись в свою рацию.) 7. Вторая мировая война (солдатская песня) Запевала: Над статуями над римскими, Над колоннами афинскими, Да над шхерами над финскими, Песня ласточкой летит! Строй: Эх, Европа, Веселые поля! Идем всем скопом, Трясутся вензеля! Заложим мину Под Нотр-Дам! Сестрица: И я тебе, любимый, В воронке дам! Запевала: Над полями галицийскими, И над кирхами австрийскими, Над садами над английскими Песня ласточкой летит! Строй: Штурмуем Припять, Весь экипаж вспотел, Готов я выпить Хоть Молотов-коктейль. В нас бьют все мимо! Разрушим Роттердам! Сестрица: И я тебе, любимый, Под танком дам! Запевала: Над песками над сахарскими, Над дымами сталинградскими, По-над джунглями вьетнамскими Песня ласточкой летит! Строй: Эх, радистки, Встречайте с неба нас! Откройте виски И пригласите джаз! Вот на кусочки Мы разнесем Потсдам! Сестрица: И я тебе, мой летчик, В турели дам! Летчик (басом): А я тебе, мой пончик, Отдам Потсдам! ЦИНТИЯ (ободряет Кларенса пинком в зад). Мои капарель, коммунике муа, силь-ву-пле! Бардзо хочется друга! Кларенс хихикает, выходит в эфир. Телефонный звонок под рукой Кампанейца. Тот поднимает трубку. КАМПАНЕЕЦ. Кампанеец на проводе! Кто говорит? Калинин? Жданов? Ворошиловград? (Ждет, трепетно прислушиваясь к молчанию.) Оно, наконец-то! (Почесывает ногой задницу, лицо его озаряется дикой радостью.) ЦИНТИЯ. Си-си-ми-си-си-ва! КЛАРЕНС. Глю-глю-глю-глю-глю! СТЕПАНИДА. Филипп Григорьевич, что с тобой? КАМПАНЕЕЦ. Вызывают по вертушке! Надо лететь! СТЕПАНИДА– Врете вы все! У вас здесь нет вертушки! Позорно себя ведете, а ведь я на вас равнялась! КАМПАНЕЕЦ (чертенеет все сильнее). Вжах! (Бросает трубку.) Не могу больше! (Выскакивает из пут.) Под песенку «Бомбовозы везут, огнеметы метут» все три черта проходятся по сцене в легком танце, а потом, ухая, перепрыгивают через перила и исчезают в солнечном блеске. СТЕПАНИДА. Дядя Филипп, остановись! Дядя Филипп! Пропал! (Вздымает руки, как героиня античной трагедии.) Горе мне, горе! Горе! А ведь сколько говорил об идейной цельности! О нравственной чистоте! О сороковых! О тридцатых! Мужчины – безнадежны! Покачиваясь, поднимается Моногамов, переступает через кольца телефонного шнура. МОНОГАМОВ (открывает свои огромные глаза, взывает). Где ты? Где ты? Цапля, отзовись! СТЕПАНИДА (почти с омерзением). Болотный воздыхатель! Сегодня же лечу в Москву и наведу о тебе кое-какие справки. МОНОГАМОВ (в полубреду). Да-да, наведи. Мне нужны о себе кое-какие справки. СТЕПАНИДА (вынимает из лифчика документ). Ну-ка подпиши доверенность на получение чеков Внешпосылторга. Моногамов тут же подписывает доверенность. Любопытно, любопытно, кто взял на себя ответственность за подбор таких кадров. (Засовывает доверенность обратно в лифчик и, топая по-солдатски, пыхтя и грозя во все стороны света надменным ликом, уходит.) МОНОГАМОВ (бредет, простирает руки, словно слепой). Цапля! Цапля! Отзовись! Далекий крик Цапли. Нежность. Тоска. Моногамов пытается подражать этому звуку. Голос ЦАПЛИ. Где ты, россиянин?! Русский, отзовись! Моногамов, будто прозрев и помолодев, радостно подхватывается и бежит в глубину сцены, к морю. На сцене воцаряется странноватое волшебное освещение. В небе возникает готический мираж. Декорация пансионата «Швейник» отъезжает. Медленно выезжает декорация антракта. ВТОРОЙ АНТРАКТ 8. Тысячелетие Варяги мирно плыли в греки, как будто бы не на разбой, когда к ним вышли человеки, светясь холщовой простотой. Они сказани: Изобильно здесь зверь бежит, летает гусь, и пахарь успевает сильно, и все сие зовется Русь. Молодчики у нас могучи, а старцы полны важных дум, скот на лугах пригож и тучен, но вот порядка не имум. Сор из избы метем мы чисто, а лес не валим наобум. Девахи наши голосисты! А вот порядка не имум. Века проходят за веками все без порядка, так нельзя. Придите, княжите над нами, голубоглазые князья! Ей-ей, какие человеки, подумал головной варяг и вынес на речные бреги хвостатый полосатый стяг. Стояла жаркая погода, вздымались стяги из травы. Безоблачное время года не предвещало татарвы. ………………………………………… Тысячелетие России… Над тяжкой бронзой смуты шум иссяк. Века проколесили. Теперь порядок мы имум. Навес автобусной остановки на фоне приморской равнины. Шум сильного дождя. Далекие крики Моногамова и Цапли. Быстро темнеет на сцене и быстро светлеет в зале. Желающие могут отправиться в буфет. Любители эротики, должно быть, предпочтут остаться в зале. По просцениуму проходит измученный, мокрый до нитки Иван Моногамов, заходит под навес остановки, пытается закурить и видит в углу прижавшуюся к стенке испуганную Цаплю. МОНОГАМОВ (бросается). Вы?! Родная моя! ЦАПЛЯ. О, Езу! Пане, я працуе в комбинате «Червона Рута»… Езус Мария!., яка швачка… швейка… МОНОГАМОВ. Цапля, я все понял сразу, с первого знака, с первого звука! Я твой! Я для тебя жил все свои сорок лет! В тебе моя мечта! ЦАПЛЯ (вся сжавшись). Пшепрашем пана, без особистых контактов… не дотыкать реньками… Руками… Естем така мокрая, вильготна… Пан гнем не бжиди?… Не гадко пану?… То деждь… то деждь… я не завше естем така… МОНОГАМОВ. Не стыдись! Ты вильготна, но ты и должна быть влажной, вильготной, моя Цапля! Когда ты зовешь, все влажные рощи Европы чудятся мне, все ее ночные города… Ты – Европа, юность, мечта! Не стыдись своих крыльев, перьев! ЦАПЛЯ. Прошем, нех шемь пан не смее над бедным див-чином… на комбинате плацем мы тилько девянтьдесонт рубли… на едзение выдае чтердести… пятнашче плаце за ноц-лег… пан добже ве же райстопы коштуе седем пентьдесят… ЦАПЛЯ. Естем девица, проше пана… я целка… хлопаки не взрацае на мне уваж… гвижде на мне… в клубе никт не танче зе мно… (Умоляюще.) Проше пана без особистых контактов. МОНОГАМОВ (вне себя от страсти). Молчи, любимая! Ты – не швачка! Ты – Цапля! Ты – мечта всех русских мужчин! Любовь моя! (Обнимает ее.) ЦАПЛЯ (слабеет в его руках). Пан ве, я ем жабы… лягушки… полыкам их живе… пан напевно мен бжиди… (Обнимает Моногамова, закрывает его спину крыльями.) МОНОГАМОВ. Не бжиди… Мне гадко. Мне сладко. Мне грешно. Мне свято. Я о-бо-жа-ю тебя! (Внедряется.) Цапля! ЦАПЛЯ. Кохане, кто ты естешь? Россиянин? МОНОГАМОВ. Ты – Цапля? ЦАПЛЯ. Россиянин? МОНОГАМОВ. Ты – Цапля? ЦАПЛЯ. Россиянин? МОНОГАМОВ. Ты – Цапля? ЦАПЛЯ. Россиянин? Эти вопросы, прерываемые иногда стоном и счастливым смехом, будут слышаться со сцены из полной темноты все оставшиеся пятнадцать минут антракта, поэтому все зрители, даже любители эротики, приглашаются развлечься, освежиться и пообщаться. Содержательный диалог будет транслироваться во все закоулки театра. Чудные вопли апофеоза вместе со звонком пригласят вас вернуться в зрительный зал. В пятне лунного света Цапля и Моногамов. Они оправляют свое платье, смущенно и любовно друг на друга посматривают. МОНОГАМОВ (покашливает слегка формально). Ну-с, расскажи мне, как ты жила, где училась. ЦАПЛЯ. Чи то правда, же пан зна двадестя осемь ензыков? МОНОГАМОВ. Теперь уже двадцать девять. Смущенно оба смеются. ЦАПЛЯ. Знесен пану яйко. МОНОГАМОВ. Подумай, прежде чем это делать. ЦАПЛЯ. Не-не, то юж постановёно. Где-то вблизи начинает играть гармоника. Сестры Кампанеец поют на три голоса «Налево мост, направо мост, и Висла перед нами». Вспугнутая Цапля, грациозно подпрыгивая (ну, просто фламинго!) и поднимая крылья, удаляется в темноту. Рядом, фосфоресцируя, как король-олень, движется Моногамов. Гаснет свет в зале. 9. Корни Иван Владленыч Моногамов, увы, не знал своих корней. Загадочнее далай-ламы ему казались люди дней совсем не дальних, деды, бабки, не говоря уже про «пра», из тех, что не служили в главке, не укрепляли аппарат. А между тем, совсем не худо вам, современный человек, извлечь «предулю» из-под спуда, который в свой дремучий век построил велопед из бочек и укатил спокойно в Рим, там поклонился Сайта Кроче и возвратился невредим в свое село, где, сильно выпив, на ярмарке забушевал и приставу за грубый выпад всю бородищу оборвал. Сними еще забвенья камень и не гони теней взашей. Каков сюрприз – из рода мамы аптекарь вынырнул Эпштейн. Быть может, повредит анкете честнейший этот господин, но пользу приносил он детям, сливал микстуры от ангин. Копнешь поглубже, человече, и, может быть, увидишь там одно блаженное заречье, в котором жили, не переча, кузнец Абрам и рядом печник Владлен Марленыч Моногам. Ведь в самом деле за прелюдом вражды паршивенькой одной был некий Мир, а в мире люди, они и нынче все с тобой. АКТ III Все та же веранда пансионата «Швейник». В течение этого акта мы будем менять время суток, не считаясь с реальной последовательностью, но в зависимости от нужд драматургии и режиссуры. Пока – ночь, луна, блики, шорохи, шелесты, шепоты. Клавишная игра в стиле барокко. Наконец-то пригодились нам и маленькие клавесины. Задумчиво и меланхолично играет сейчас на этом инструменте Леша-швейник. Явно наслаждается одиночеством. По винтовой лестнице тихо спускается Леша-сторож. Замечает Лешу-швеиника, вставляет в глаз свое стеклышко. ЛЕША-СТОРОЖ. Вивальди лабаешь, швейник? Разоблаченный Леша-швейник вскакивает, позорно суетится, вытаскивает из-под стула гармонь, берет первые такты песни «От Москвы до самых до окраин», потом отбрасывает гармошку, идет к Леше-сторожу и кладет ему руку на плечо. ЛЕША-ШВЕЙНИК. Я тебя только со второго взгляда узнал, чувак. ЛЕША-СТОРОЖ. А ты лучше замаскировался. Я, только когда водку стали пить, понял, что ты тот самый. Вспомнил твою белиберду про Джойса. В 68-м, кажется, она ходила по рукам… ЛЕША-ШВЕЙНИК. Вот именно по рукам пошла. Она так и называлась: «Девка под зонтиком». Позорная штучка! ЛЕША-СТОРОЖ. Однако красивая. Все тогда просто влюбились в твою блядь. ЛЕША-ШВЕЙНИК. А я вспомнил твою тогдашнюю песенку «Семь пятниц на неделе». Скажи, сторож, ты чего испугался? ЛЕША-СТОРОЖ. Чугунной бабы. ЛЕША-ШВЕЙНИК. А я живой бабы с огурцами. Была сумасшедшая ночь. Стихи орали, пели, ездили из дома в дом, пили джин с тоником… не помню, кто угощал, то ли иностранцы, то ли наши знаменитости… Все мы ошалели тогда от джина с тоником, какое-то свинское откровение обнаружили в этом напитке. Впрочем, мы свиньями и были, воображали себя баловнями цивилизации, трахались по всем углам, подблевывали, а можжевеловую эйфорию в раскачку с пивной хандрой принимали, видите ли, за особую отмеченность. Под утро, помнится, купались мы в каком-то грязном котловане в Химках, не знаю, что нас туда занесло, кроме снобизма дешевого, а потом наняли какой-то грузовик и приехали на колхозный рынок. Этакая феллиниевская компания – девки в страусовых боа, шляпы, маски и джинсы, кто-то в смокинге, а кто-то голый, завернутый в одеяло. Почему-то нас не трогала милиция, может, из-за иностранцев, а может, из-за наших знаменитостей говенных. Короче – хождение в народ! Жрали кислую капусту, рассол дули прямо из бочек. Видим, стоит чудненькая маманька с огурцами, сама доброта и всепрощение! Маманя, угости огурчиком! – вся херва полезла в бочку. Маманя возьми и швырни крышку нам на пальцы. Взгляд, как у Малюты Скуратова. Ой, маманя, злюка какая – все прошли мимо, а я просто остолбенел. Один огурец упал на пол, и она его давила ногой. Мы с ней смотрели друг другу в глаза, и я опадал, как огурец под подошвой. Всех бы вас так, прошипела она, и тогда я понял, что пришел конец моей свободе, юности, мечте, артистическому свинству… С тех пор я бросил проклятое дело. ЛЕША-СТОРОЖ (осторожно). Зачем же ты приехал сюда в самый разгар драмы? Не выдержал? ЛЕША-ШВЕЙНИК (испуганно). Что ты, что ты! Я в самом деле настоящий швейник. Из Париже-Коммунска. С путевкой. (Заглядывает собеседнику в глаза.) А ты вот зачем здесь варишь кашу? ЛЕША-СТОРОЖ. Я настоящий сторож. Я здесь грибы сушу. Только и всего. На лестнице появляется Лайма. Мужчины, заметив ее, встают на четвереньки и ползут по полу. ЛАИМА (торжественным жестом указывает на телевизор). Мальчики, Ташкент уже в эфире. ЛЕША-СТОРОЖ. Гадом буду, вот гдей-то здеся чекушку я заховал. ЛЕША-ШВЕЙНИК. Не по-товарищески получается. Где маленькая белого вина? Ползают на четвереньках, натыкаясь друг на друга. Лайма, как под гипнозом, приближается к телевизору. На обеих лестницах хлопают двери. Клавдия и Роза. РОЗА. Клавочка, милая моя, золото мое – свершилось! Я счастлива! КЛАВДИЯ. Тебе повезло, Розка! Твой грибов не собирает. РОЗА. Мой ягоды хочет собирать! Для наливок! КЛАВДИЯ. А я, между прочим, сестренка, давно уж была счастлива, да только стеснялась признаться. Как вы с Лаймой заведете «Варшава-Варшава», так и получается, что я вроде бы животное существо без духовных запросов. РОЗА. А чего же нам Варшава, если и здесь хорошо. КЛАВДИЯ. А чего же нам Варшава, если и здесь хорошо. ЛАЙМА (перед озаренным телевизором). Ташкент! Ташкент! ЛЕША-ШВЕЙНИК (сталкивается с Лешей-сторожем). Где маленькая белого вина? ЛЕША-СТОРОЖ. Скрадена. ЛЕША-ШВЕЙНИК. Возражаю. Давай искать, пока не найдем. Как в песне поется – ищи, товарищ! Из туманных глубин выходит Иван Моногамов. Луч Венеры сопровождает его. Увидев романтическую фигуру влюбленного международника, все вздрагивают и застывают. МОНОГАМОВ (простирает руки, восторженно). Спасибо, ночь! Спасибо, звезды! Спасибо, дождь! Спасибо, песок! Спасибо, болото! (Замирает в очаровании.) КЛАВДИЯ. Со свидания пришел. Видишь, природу благодарит. Проняла его птичка. РОЗА. Ах, этот Моногамов! Он влюблен больше всех! КЛАВДИЯ. Рехнулась, Розка? Знаешь, какие будут последствия? Страшно подумать! ЛАЙМА (сжимает руки на груди). Девочки, ко мне! Ташкент же! Ташкент в эфире! Леша-сторож и Леша-швейник на просцениуме. Заговорили «тайными голосами». ЛЕША-ШВЕЙНИК. Давай начистоту – у тебя что-нибудь было с этой Цаплей? ЛЕША-СТОРОЖ. Она меня с ума сводила. Я боялся влюбиться. Больше ничего. ЛЕША-ШВЕЙНИК. Боюсь, что я бы не испугался. Я бы загремел со страшной силой. К счастью, я приехал, когда все уже началось. Теперь уже ничего не поделаешь. ЛЕША-СТОРОЖ. Он вовремя явился, этот международник. Теперь его разоблачат, а не меня. ЛЕША-ШВЕЙНИК. Да, страшно даже подумать, что будет, когда вернется Степанида. ЛЕША-СТОРОЖ. Послушай, а тебе не кажется… ЛЕЩА-ШВЕЙНИК. Нет уж, милый! Хватит с меня раздавленного огурца. Мы тут бессильны. Ведь это же… ЛЕША-СТОРОЖ. Вот именно. Нарушение всяческих норм! МОНОГАМОВ (внезапно оборачивается к ним, сияя огромными глазами). Друзья, разделите со мной хоть немного счастья! ЛЕША-ШВЕЙНИК. Чего ж тут делить-то? Одна была, и та скрадена. (Леше-сторожу.) Где маленькая белого вина? (Хватает его за грудки.) ЛЕША-СТОРОЖ. Человека убивают за чекушку. Сплелись и катаются по полу в фиктивной драке. На сцену, семеня, выбегают старики Ганнергейты. ЦИНТИЯ (виновато). Алас, если имеем нах театр один штюк сцена… КЛАРЕНС (виновато). Значит, нужна нах сцена айн штюк дер мауэр. (Быстро водружает в углу сцены легкую фанерную ширму.) ЦИНТИЯ. Если зи хабе стена, значит, она хабе… КЛАРЕНС. Гвоздь! (Вбивает в стенку гвоздь.) ЦИНТИЯ. Иф ви хэв стена и гвоздь… КЛАРЕНС. Надо повесить ружье! (Вешаетружье.) ЦИНТИЯ (печально смеется). Ерли нах мауэр висель ружье… КЛАРЕНС (разводит руками) . Оно должен… ЛЕША-СТОРОЖ (хватает Кларенса за ногу). Отдай чекушку «столицы», Кларенс! ЛЕША-ШВЕЙНИК (хватает за ногу Цинтию) . Где маленькая белого вина, Цинтия? Кларенс вынимает из своей торбы огромную, литра на три, «маленькую». Два друга в счастливом «отпаде». ЛЕША-СТОРОЖ. Я ж тобе гуторил – черти скрали! ЛЕША-ШВЕЙНИК. Но отдали же ж! Отдали! И за это им спасибо! Огромное спасибо! Старики Ганнергейты, скромненько кланяясь, потихонечку отступают к телевизору. МОНОГАМОВ (перехватывает их). Спасибо вам, милые мои старики Ганнергейты, суслики мои, чертенята мои, шпиончики мои, тени Великой Войны! Быть может, только вы одни и знали раньше мою Цаплю, догадывались, что она не простая швея, каких вокруг сотни, и, когда она, стоя на одной ноге в болоте, грустно смотрела на этот пансионат, как на недоступный волшебный замок, вы иногда ободряли ее, приносили ей какой-нибудь скромный моллюск. Спасибо! ИЗ ТЕЛЕВИЗОРА. Наши камеры установлены на Центральном стадионе Ташкента. Сейчас перед лицом разъяренной толпы состоятся соревнования по прыжкам в высоту на приз Ташкентского Землетрясения. ЛАЙМА. Я без сознания. МОНОГАМОВ (к сестрам). Девушки, вам знакомо чувство любви? РОЗА (гордо). Да, Моногамов, я понимаю, о чем вы говорите. КЛАВДИЯ. А чего это вы тут все ходите и всем свою любовь навязываете? (Хохочет.) Весь уже лягушками пропах! МОНОГАМОВ (восторженно). Да-да, я весь уже лягушками пропах! ЛЕША-СТОРОЖ. А у ей хахаль в Польше, Вантяй! МОНОГАМОВ. Да-да, в нее кто-то влюблен из Ольштынс-кого воеводства. Мне жаль его. ЛЕША-ШВЕЙНИК (из-за бутылки). Бодай меня за пазуху, кажись, слаба она) на передок? МОНОГАМОВ (радостно). Да-да, она слаба на передок! ЛЕША-ШВЕЙНИК (берет Моногамова под руку, отводит в сторону, тайным голосом). Старина, мне безотлагательно нужно с вами поговорить. ИЗ ТЕЛЕВИЗОРА. В секторе для прыжков кумир молодежи Бобби Моногамов! Планка на высоте 2 метра 50 сантиметров! ЛАЙМА. Он! Я без сознания! Все сюда! (Моногамову.) Забудьте хоть на минуту о вашей девке, нерадивый отец! Ваш сын у планки! Пожелайте ему удачи! МОНОГАМОВ: Бог даст ему удачи, а не я. ЛЕША-ШВЕЙНИК (тайным голосом). Уши не изменяют мне? Вы произнесли Божье имя непринятым образом, с большой буквы. МОНОГАМОВ. Разве? Я не заметил. ЛЕША-ШВЕЙНИК. Вы ведь кончали ВИЯК. В каком вы сейчас чине? МОНОГАМОВ. Майор. Или подполковник. Не выше. Но и не ниже. ЛЕША-ШВЕЙНИК. Я помню вас по прежней жизни. Вы были плейбой, гуляка, циник. МОНОГАМОВ. Я себя таким не помню. ЛЕША-ШВЕЙНИК1, Старина, почему вы влюбились в Цаплю? МОНОГАМОВ. Потому что прежде я не знал любви. ЛЕША-ШВЕЙНИК. Вы объездили весь мир в разгар сексуальной революции. МОНОГАМОВ. Это Все не то. Я всюду искал то, что в юности предчувствовал. ЛЕША-ШВЕЙНИК. Но почему животное? МОНОГАМОВ. Потому что животное! ЛЕША-ШВЕЙНИК. Почему птица? МОНОГАМОВ. Потому что птица! ЛЕША-ШВЕЙНИК (оглядываясь по сторонам). Старина, я вам ничего не говорил. (Шепотом.) Вы играете очень опасно, на грани огромного фола. Повторяю, я вам ничего не говорил, но… подумайте, прежде чем вступят в силу железные законы драмы. МОНОГАМОВ. Кто варит эту драму? ЛЕША-ШВЕЙНИК (оглядываясь). Это ничтожество, так называемый сторож, не нашел в себе силы вас предупредить, а когда я прибыл, было уже поздно. МОНОГАМОВ. Вы? При чем здесь… ЛЕША-ШВЕЙНИК (своим маскировочным голосом). При чем, при чем! Ты мне, кореш, мозги не долби! Я здесь по путевке право на отдых. Ты здесь по семейным обстоятельствам у пищеблока пригрелся, а я законно. (Косолапит прочь, потом останавливается и с сожалением смотрит на Моногамова, протягивает бутылку.) Хочешь из горла хлебнуть для храбрости? МОНОГАМОВ. Чего мне бояться? (Пьет из горлышка.) Яркий солнечный полдень воцаряется на сцене. Сверху спускается Ф.Г.Кампанеец с папкой. По крыльцу на веранду поднимается Степанида с портфелем. Филипп Григорьевич по сравнению с предыдущими актами изрядно уже очертенел: волосы закрутились в мелкие рожки, на губах плотоядная улыбка, взгляд блуждающий. Женский деятель, напротив, прибавил в величественной округлости. Занимают места во главе стола, за которым обычно проводились совместные трапезы пансионата. СТЕПАНИДА (строго). Начинайте, начинайте, Филипп Григорьевич! Хватит почесываться! КАМПАНЕЕЦ. Личному составу! Прошу занять места за столом. Начинаем собрание… (Старикам Ганнергейтам, подобравшимся к нему под бочок.) Бомбовозы везут, огнеметы метут… (Хихикает.) Пока товарищи рассаживаются, Цинтия, спинку почешите по хребточку, под лопаточкой… ох… ох… Все рассаживаются вокруг стола. Лайма, конечно, вполоборота к телевизору. Ну, в общем, начинаем… (мрачнеет, скучнеет) собрание, очередное там или еще какое, экстренное, что ли, внеочередное или хер его знает там какое… (Перебирает бумаги.) В общем, по делу бывшего сотрудника ЮНЕСКО Моногамова Ивана Владленовича. МОНОГАМОВ. Бывшего? Браво, Филипп Григорьевич! Хорошая шутка! СТЕПАНИДА. Рано радуетесь, господин Моногамов. Прелюбопытнейшие в центре выявились данные. Что же вы в своих безупречных анкетах ничего не писали об аптекарях, о своих фармацевтических родственничках? Прикидываетесь, что ничего и сами не знали? (С нарастающей яростью.) Так вот, теперь все всё знают! Личность ваша ясна. ЮНЕСКО отчислила вас из своих рядов! МОНОГАМОВ. Позвольте, но у меня контракт! ЛЕША-СТОРОЖ. Чаво изволите? Какой коньяк? ЛЕША-ШВЕЙНИК. Контакт, деревня! Контакты у него! Сионист! Вот кого за границу посылают! Честных не посылают, а с контактами едут и гребут лопатой! МОНОГАМОВ. Это противоречит международному праву, мадам! СТЕПАНИДА. Я вам не мадам! Какая наглость! В лицо – мадам! МОНОГАМОВ (Кампанещу). Филипп Григорьевич, я бы хотел все-таки знать, как формулируется против меня обвинение. КАМПАНЕЕЦ (роется в бумагах). Ах, пропади ты все пропадом… Обвинение, обвинение… Дьявольски хочется датского пива «Карлсберг»! (Мощная очистка рта.) Вот оно, ваше обвинение. (Читает, морщась.) Цапля – редкий и хрупкий вид животного мира, подвергается хищническому истреблению в странах капитала. Только в условиях планово детально организованной охраны цапельного поголовья при развитом социализме… (Ищет бумагу, тяжело кряхтит.) В общем, вам, Моногамов, предъявлены обвинения в злостном нарушении экологического равновесия. (Кряхтит, тяжело дышит, шепотом чертыхается.) Признаетесь, что состоите с Цаплей в половой связи? МОНОГАМОВ (отнюдь не обескуражен, а вроде бы даже доволен вопросом, как это бывает при счастливой любви). Это касается только нас с ней. Ее и меня! СТЕПАНИДА. Видите, товарищи, какая наглость? ЛЕША-ШВЕЙНИК. Что же, Ваня, мужества не хватает признаться? ЛЕША-СТОРОЖ. Хотишь-не-хотишь, давай признанку, Вантяй! Здесь тебе не парламент! КАМПАНЕЕЦ. Охо-хо, давайте уж на голосование. Кто за признание Ивана Владленовича? Все поднимают руки, включая и самого Моногамова, но исключая стариков Ганнергейтов. РОЗА. Признанье заблудшей души – это захватывает! Не комкайте ваш рассказ, Моногамов! КЛАВДИЯ. Давай подробности! Как это у вас получается? ЛАЙМА (глядя в телевизор). Опять фальстарт! Осталась последняя попытка! Иван Моногамов, не позорьте сына! СТЕПАНИДА (Ганнергейтам) . А вы почему руки не поднимаете, хуторяне? ЦИНТИЯ, КЛАРЕНС. Мы все зналь комплетно… аллее… эврисинг… мы никогда не голосоваль… мы нихт обожаль голо-совательный демократия… КАМПАНЕЕЦ (мрачно). На собрании надо ручки поднимать. Для чего же тогда собрания проводятся? МОНОГАМОВ (Ганнергейту с укоризной). В самом деле, на собрании нельзя же не голосовать. Это же бессмысленно. Если все за, то надо руки поднимать. Так положено. КЛАРЕНС, ЦИНТИЯ. Корректман! Корректман! Зи вильде тойфель, немного забываль исторический урок. Мы – за! МОНОГАМОВ (встает). Тогда я отвечу! Дамы и господа… простите ооновские привычки, товарищи, с волками жить – по-волчьи выть… Итак, товарищи, жизнь моя складывалась странно. Я всегда жаждал монолюбви и потому редко участвовал в свальных оргиях моего военизированного студенчества. Увы, я быстро разочаровывался, и произошло это, конечно, не благодаря браку со Степанидой Власовной, но вопреки ему. Жизнь как бы померкла для меня, и я стал плейбой и циник, каким и запомнился тогдашней Москве. Хочу подчеркнуть, что у меня никогда не было поползновений к выезду за пределы нашей родины, я очень трезвого мнения о своих способностях, а двадцать восемь языков – это чистейшая физиология, фактическая ошибка природы. Как вдруг меня вызывают, подвергают проверке высшей сложности (ни о каких аптекарях, Степанида Власовна, и речи не было) и направляют в комиссию по борьбе с голодом при ООН, штаб-квартира в Лозанне… Я не помню, когда и где это произошло… ночью на аэродроме в Дакаре?… Ранним утром на Амазонке?… в закатный час на пляже Бит Сур?… короче, в какой-то пронзительный миг я снова влюбился в жизнь, я почувствовал общность всей нашей живой среды, огромность ее и малость; хрупкость и эластичное растягивание. Мне кажется, что именно с того мига я стал слышать крики моей Цапли или что-то в этом роде, я стал ждать женщину своей жизни, птицу-юность. Я ждал и искал, господа, простите, товарищи. Только поисками я и объясняю столь длинный список медработников в рамках ООН, предъявленный мне нашими пытливыми кадровиками. Увы, я, кажется, был неправильно понят… увы… СТЕПАНИДА. Поняты правильно. Могу поздравить: со вчерашнего дня вы – «невыездной»! МОНОГАМОВ. Простите, но это звучит несерьезно. Человек не может быть невыездным. (Слегка по-горьковски.) Человек – это всегда выездной! (Задумывается, а потом вскрикивает, словно раненая птица.) Как?! В твоем голосе, Степа, прозвучало сейчас что-то жуткое, то, о чем мы, советские международники, и думать боимся. Как?! Я рискую теперь никогда больше не увидеть ни Лондона, ни острова Мальты, ни Джакарты, ни Парижа?… ЛЕША-ШВЕЙНИК. К нам, в Париже-Коммунск, оформляйся, друг. Будем проводить совместный досуг! ЛАЙМА (истошно). Взял! (Падает со стула.) ИЗ ТЕЛЕВИЗОРА. Победила советская школа прыжков в высоту, делающая упор на левую толчковую с выносом вперед правой и плавным перекатом через планку. Входит Боб с двумя большими чемоданами. Все поворачиваются к нему. Лайма скульптурно простирает руки. БОБ. Весь мир ополчился против меня. Некий Девис. Некий Чевис. Некий Кроуфорд. Мы, советские прыгуны в высоту, должны знать, что у нас глубокий счастливый тыл. ЛАЙМА. Он здесь, мой мальчик! Твой тыл здесь! БОБ (чуть поморщившись). Тетя Лайма, вы слишком буквально. У нас, прыгунов, чрезвычайно подвижные нервные структуры. СТЕПАНИДА. Как мать и гражданин, я горжусь тобой, Борис! Как гражданин и мать, призываю тебя присоединиться к осуждению твоего отца, оторвавшегося от родной почвы. БОБ. Однако я тоже оторвался от родной почвы. Два метра пятьдесят – сам не верю. У меня не было в Ташкенте никакой надежды на успех. Пропустил две попытки. Левая толчковая как будто налита свинцом, как будто чувствует чье-то глубочайшее несчастье. И вдруг… не знаю, что случилось… папа, мама, тетя Лайма… я будто услышал чей-то зов… меня пронизало ощущение чьего-то счастья… Оно возможно, сказал я себе, и тут как раз подошла моя попытка. Мировой рекорд пал! Что это было? Смущенное молчание. КАМПАНЕЕЦ. Так, значит. (Раздраженно шелестит бумагами.) Есть все-таки предложение подвести черту. Так и в прозаседавшихся можно превратиться, нас предупреждали. (Прикрывшись на секунду бумагами, перемигивается с Ганнергейтами.) Итак, проект резолюции, будь он неладен. Собрание общественности пансионата «Швейник», персонал вместе с отдыхающими, решительно осуждает (частит все больше и больше) антиобщественное поведение И.В.Моногамова, выразившееся в нарушении равновесия окружающей среды, и предлагает ему в кратчайший срок прекратить половые отношения с зарубежным пернатым, а также обращается к соответствующим органам для принятия соответствующих мер в целях соответствующего укрепления воздушного пространства в районе границы дружбы с Польской Народной Республикой для пресечения проникновения определенного вида пернатых из зарубежных болот в отечественные. Кто за? Скорей, скорей, товарищи! Сколько же можно? (Очищает рот.) ГАННЕРГЕЙТЫ (подпрыгивают с поднятыми ручками). Швидко, швидко, геноссен! Все, включая и Моногамова, поднимают руки. КАМПАНЕЕЦ. Кто против? 581 Все опускают руки. Кто воздержался? Идиотическое молчание. Меркнет солнечный полдень. Снова лунный свет, шорохи, шелесты, сполохи. КАМПАНЕЕЦ (радостно). Собрание закончено! (Чешет ногой зад, подпрыгивает, перемигивается с Ганнергейтами, готовясь перескочить через перила и удрать.) МОНОГАМОВ. Значит, я могу идти? (Смотрит на часы, быстро причесывается.) Вот и отлично, и отлично… СТЕПАНИДА (поднимается, огромная и величественная). Прекратите кощунство над общественностью! (Перст на Кампанейца.) Вы, Кампанеец, провели наше собрание с преступным равнодушием! Вы более не руководитель! Вы банкрот! КАМПАНЕЕЦ. А что такое? Чем вы недовольны? Собрание кончилось – все за! Заслужил я глоток отличного пивка, кусочек рыбы, могу я с друзьями-ветеранами в баньку? Я не банкрот, мне бы банку в рот! (Совсем уже «поплыл», хихикает и подпрыгивает.) ГАННЕРГЕЙТЫ. Банку в рот! Банку в рот! Наш кнабе, наш душка, он все заслужил! Все три черта, приплясывая, удаляются в угол веранды, где и устраиваются, как в финской бане, наслаждаясь друг другом и до поры не обращая на действие никакого внимания. СТЕПАНИДА (Моногамову). А вы, отщепенец, куда собрались? Голосовали за свое осуждение? МОНОГАМОВ (отчаянно). Конечно, я голосовал за. Как же иначе? Как же иначе можно на собрании? Но ведь я же… (Прячет лицо в ладони.) БОБ. Кто-то тут опять фантастически несчастен. Ноги снова наливаются свинцом. Кто тут несчастен? СТЕПАНИДА. Ты тоже голосовал за! БОБ (кричит). Да ведь собранье-то уже кончилось! СТЕПАНИДА. Сын мой, голосуя за, ты не просто совершаешь формальный акт единодушия. Соединяясь с другими, каждый из нас думает и о своем сокровенном. Вот, например… (Подходит поочередно к каждому присутствующему, нависая над каждым своими шарами и глядя тяжелым взглядом в глаза.) РОЗА. Я голосовала за любовь. Простую и волнующую. КЛАВДИЯ. Я за то, чтоб не лезли всякие, чтобы мне своего разные умники не навязывали. ЛЕША-ШВЕЙНИК. Нормальночка. Я за свободу Зимбабве. ЛЕША-СТОРОЖ. За пыль, за пыльцу, за душу рассейску. ЛАЙМА. За счастье, которое окрыляет! МОНОГАМОВ (глухо). Я понимаю вас всех, мои дорогие друзья. Я голосовал, как всегда, вместе со всеми, за всех, и я никогда… Небо становится изумрудным. Розовые лучи то ли заката, то ли восхода косо ложатся на веранду. Поднимается ветер. В трепещущих белых одеждах на веранду поднимается Цапля. Моногамов вскрикивает и зажимает себе рот руками. ЦАПЛЯ. И ты меня никогда не разлюбишь, мой россиянин! МОНОГАМОВ. Никогда, моя Цапля! (Ползет за ней на коленях, падает, простирает руки.) СТЕПАНИДА (потрясенная, взирает на Цаплю, словно дитя). Нет, это не Цапля! Это что-то прекрасное! В детстве мне казалось, что это где-то есть, но я никогда этого не видела! Я просто не верю своему счастью! Что вы такое? ЦАПЛЯ. Я – Цапля! (Протягивает ей руку.) Степанида благоговейно берет ее руку, они идут рядом, слегка торжественно, будто в полонезе. У Степаниды вдруг лопается одна из ее шаровидных грудей, потом другая, потом с шипеньем опадают обе ягодицы и живот. Одежды обвисают на ней, и она идет рядом с Цаплей, жалкая, застенчивая и вполне человечная. ЛАЙМА (Цапле). Я должна вам сознаться. Я никогда в жизни не находила никакого минерала. Я не могу забеременеть. Если бы не ваш приход, я бы никогда не узнала, что в мире есть счастье. Что вы такое, ослепительное? ЦАПЛЯ (протягивает ей руку). Я – Цапля! Теперь уже троица шествует по сцене под еле слышные звуки полонеза. Счастливый, сияющий Моногамов ползет за Цаплей, держа сверкающий белизной шлейф. Все остальные движутся вокруг кругами, как бы притягиваемые магнитом. Только лишь черти не обращают ни на кого внимания, наслаждаются друг другом, ловят кайф. ЛЕША-ШВЕЙНИК (бросается к Цапле, вопит). Я не знаю, что вы такое! Никогда не предполагал, что вы появитесь в пьесе, такое! Я должен признаться – я подделал путевку. Она – фальшивая! (Горькорыдает.) Я весь фальшивый! ЦАПЛЯ (протягивает ему руку-крыло). Не плачь! Я – Цапля! РОЗА. Мне тоже нужно признаться в чем-то, я еще точно не знаю, в чем. Я тоже всех дурачила, я саму себя дурачила. Корчила аристократку духа, а сама мечтала только о пенисе Что бы вы ни были, могу я прикоснуться к вам? ЦАПЛЯ. Можешь! Я – Цапля! (Протягивает ей руку.) БОБ. Я счастья жаждал только для показателей в прыжках! Кто я? Чему служили мои ноги? Зачем я прыгаю выше всех? Скажите мне, если вы и вправду пришли! ЦАПЛЯ (протягивает ему край своего одеяния). Узнаешь! Я – Цапля! КЛАВДИЯ. Пожалейте меня просто так! (Плачет.) Дуры-то имеют право на счастье? Дуры, нахалки, хапужницы? Вы, как вас звать-то? ЦАПЛЯ (протягивает ей край одежды). Я – Цапля! ЛЕША-СТОРОЖ (падая, катясь кувырком). Труса, труса пожалейте! Стихи писал – боялся, в Цаплю влюбился, в драму влез – перебздел до смерти, грибы сушу – и то боюсь! Пожалейте труса, Сиятельство! (Выбрасывает свое стеклышко.) ЦАПЛЯ. Дай руку и ты, Леша-сторож. Я – Цапля! (Протягивает ему уголок шлейфа.) Теперь уже все прикасаются к ней, кто к пальцу, кто к локтю, кто к белому оперенью. Всех она ведет за собой в тихом полонезе. Наконец она останавливается в центре сцены, и все персонажи (за исключением чертей) садятся или ложатся рядом, располагаясь, как клумба вокруг скульптуры. Все смотрят на Цаплю с обожанием и счастьем. Лица светятся. ЦАПЛЯ. А ты, мой россиянин, ты первый полюбил меня, и я первого полюбила тебя, но сейчас ты – один из них. МОНОГАМОВ (сияя). Конечно. Я понимаю, моя Цапля! ВСЕ (со вздохом полного счастья). Наша Цапля! 10. Волшебный мир Каков волшебный мир нам преподнес Творец! Сосна, сова, луна, автомобиль, дорога… Дано увидеть тем, кто не совсем слепец, дано услышать тем, кто слышит хоть немного. Таков волшебный мир. Плетешься с рюкзаком. Восточный Крым, базар, початок кукурузы, похмельный ренессанс вдвоем со стариком, похожим на козла и Робинзона Крузо. Таков волшебный мир. В Парижской Опера тонка, нервна, юна антрактов примадонна. Шиншиллы на плечах, шампанского игра, явленье волшебства плейбоям беспардонным. Таков волшебный мир. Сосед ваш Иванов, сутрянки похар-кав, уходит за газетой. Мясистое лицо еще во власти снов. С газетой под дождем он требует ответа. Таков волшебный мир. Погибший в муках пес, пречистая душа, шотландский сильный сеттер, промчался через год и поднял чуткий нос и в некий песий рай прошелестел, как ветер. Таков волшебный мир. Готический собор, торговый эпицентр, свободы баррикада, весенняя метель садовых липких спор, горластый саксофон, Джоан Баэз, баллада. Таков волшебный мир. В нем властвует Господь. В нем ангелы поют, в нем заседают черти. Облачена в «деним», стареющая плоть предполагает жить, не думая о смерти. Таков волшебный мир! Каков презренный танк? Таков волшебный мир! Каков презренный танк? Таков волшебный мир… ЦАПЛЯ. Ну, вот теперь мы все вместе. Даже и черти наши рядом, усталые черти, спутники человечества. Сказано, что спасутся все. Вы спрашиваете подробности, но я не все знаю. Я знаю лишь, что вокруг вас ваш мир, дети мои. Песок и сосны, дети мои. Болота и море, дети мои. Дороги и государственные границы. Ночью, когда я взывала к вам, спали вокруг города, и шелестела листва. Вы просыпались, и на грани яви и сна вам казалось, что вы понимаете мой призыв, но явь сгущалась, и вы его теряли. Что мне нужно передать вам… (Внезапно замолкает и опускает голову.) ВСЕ (с нарастающей тревогой). Что? Что? Что? Что? Что? Что? Что? На сцену с вызывающими улыбочками и виноватыми поклонами к стенке с ружьем вытанцовывают черти. ЦИНТИЯ (кланяется зрителям и актерам). Пшепрашем паньство, но если зи хабе нах театр айн штюк сцена… КАМПАНЕЕЦ (вздыхает). К сожалению, полагается… КЛАРЕНС. Айн штюк мауэр, уолл, стена… (Стряхивает слезу.) ЦИНТИЯ. Если сцена хабе стена… КАМПАНЕЕЦ (разводит руками) . По законам драматургии… КЛАРЕНС. Имеет гвоздь! (Хнычет.) ЦИНТИЯ. Иф уи хэв стена и гвоздь… КАМПАНЕЕЦ (смущенно покашливает). Объективная реальность, товарищи. КЛАРЕНС. Висель ружье? (Молча рыдает.) ЦИНТИЯ (смущена до предела). Если нах мауэр висель ружье… КАМПАНЕЕЦ. Простите, не я это придумал, но оно должно убить. (Толкает стенку с ружьем, машет рукой и отворачивается в искреннем огорчении.) Стенка с ружьем начинает медленное вращение. ВСЕ (отчаянно). Нет! КЛАВДИЯ (истерично). Лешка, сделай что-нибудь! РОЗА (рыдая). Алексей, остановите вращение, я вас умоляю! Леша-сторож и Леша-швейник становятся на колени. ЛЕША-СТОРОЖ (отчаянно). Что мы-то можем сделать против законов драматургии? Мы-то, неумытые? ЛЕША-ШВЕЙНИК. Для этого надо родиться другими! Обнимаются и плачут. Стенка с ружьем продолжает медленное вращенье. ВСЕ. Нет! Нет! Нет! (Вскакивают и загораживают Цаплю своими телами, скрывают ее от глаз.) Громоподобный выстрел. Все разлетаются в стороны – и люди и черти. В центре сцены комок белоснежных одеяний – неподвижная Цапля. УБИТА! З астывшие позы почти непереносимой скорби. Черти удаляются в глубину сцены и там, печально подпрыгивая, напевают свое любимое: Бомбовозы везут, Огнеметы метут, Проползают тяжелые танки. Если кончишь, мой друг, Свой тяжелый кунштюк. Залетай в легендарной тачанке. Моногамов, тяжело кашляя, словно в последней стадии чахотки, выползает к рампе и смотрит в зал своими огромными глазами. Куча белых перьев покоится за его спиной. МОНОГАМОВ. Прощай! Прощай, моя молодость! Как долго ты тянулась, тебе не было конца, а вот теперь – прощай! Теперь я начинаю умирать. Сколько лет я буду умирать, десять, сорок, это не важно. Прощай, мой мир, теперь я уже тебя не увижу. В Африке, в Европе, в Азии, в Антарктиде, в Америке и в Австралии – буду слеп. Прощай! Прощай, моя Цапля, мне нечего ждать, я тебя никогда не забуду, я тебя никогда не увижу! (Опускает лицо в ладони и застывает.) Из кучи белых перьев поднимается прежняя нелепая жалкая птица с круглыми глупыми глазами. Она что-то держит под крылом. Воцаряется ночь из первого акта: сполохи. Цапля ковыляет в просцениум и кладет рядом с застывшим Моногамовым огромное белоснежное яйцо. ЦАПЛЯ (Моногамову) . Россиянин! МОНОГАМОВ (в ужасе). Что? ЦАПЛЯ. Т-с-с! Жди! (Садится на яйцо и устраивается высиживать.) ЗАНАВЕС 11. Вопрос Волна, проходящая вдоль волнореза, пройдя, угасает. Парус, бегущий над волнами резво, в конце концов убегает. Негр, поднимая уверенно ногу, вскоре ее опускает. Даже экскурсовод со своим монологом все-таки замолкает. Все пролетает, тлеет, течет. Не удержать момента. Смена правительства часто ведет к гибели монумента. При сотворенье великих царств сотворены и капуты. Пьеса, которую ты созерцал, кончится через минуту. То, что останется на века, через века и усохнет. То, что не стоит даже плевка, без плевка подохнет. Пьесам бессмертие не грозит. Капает капля за каплей. Очень естественно в этой связи взять в героини цаплю. В этой связи почему не связать рифмой экватор и кратер, выдать герою чужие глаза и начинать театр. Театр начинается с вешалки и кончается ею. В середине туалет и буфет. Пигмалион полюбил Галатею. В зале зажегся свет. Но самое забавное, быть может, и не конец, как некогда высказался один англичанин; начало – вот подлинно делу венец, всяческое начинание всяческих начинаний. Из темноты кто-то делает нос. Некто проходит, смеется. Встав на колени, ты спросишь всерьез: что-нибудь остается?