– Я как раз об этом подумал…

– И я как раз подумал о том, о чем ты подумал, – Аланд засмеялся, повел Вебера к дверям. Вебер подумал, что у Абеля все хорошо, раз Фердинанд непременно вернется.

– У Абеля все хорошо, – как эхо, отозвался Аланд.

Веберу пришлось со всеми проститься, как перед отъездом.

Орган, рояль, клавесин, необходимые в последнее время ноты – все было здесь, Аланд сказал, что первое время Вебер сможет снимать эмоциональное напряжение музицированием, но музыкальные упражнения не самоцель. Насчет двух недель сказано очень условно – как пойдет, может, две, а может, и больше, думать об этом не надо. Если он сумеет по-настоящему войти в работу, прерываться ему не захочется самому, за жену беспокоиться нет смысла.

Сейчас, пока Вебер не вошел в необходимое для работы состояние, Аланд будет приходить, иногда будет приходить Кох, Аланд больше следил за распорядком и работал с Вебером над медитацией, Кох проходил с ним сонату за сонатой, Вебер успокоился, может быть, потому что внутреннее зрение быстро вернулось к нему. Анечку он видел спокойной, окруженной заботой, видел ее счастливой, но чувствовал, что она тихо грустит о нем.

Кох и Аланд приходили все реже, работа над медитацией затягивала его. Все время он отдавал ей. За рояль он садился изредка, и сколько времени отделяло одно музицирование от другого, он уже не мог сказать. Часов не было, время текло по своим законам. Иногда он переигрывал десятки сонат за роялем, переводил их в клавесин. Не в силах справиться с томлением. Подходил к органу и, думая про Абеля и пытаясь к нему пробиться, садился за орган и проваливался в музыку на многие часы.

Абеля он не видел, понимал, что раз Аланд просил не тревожить своими мыслями Фердинанда, то так и следует делать, но совсем не думать о нем Вебер не мог. Он все больше играл на органе, улавливая при этом тонкое ощущение присутствия Фердинанда, и тоже, будто просто иначе, проваливался в медитацию.

Он слушал не музыку, что рождалась под его руками, он растворялся в мыслях вне слов, прощупывал космический вакуум, отделивший его вдруг от дорогих, самых дорогих, для него людей, и погружался в черную дыру, словно сердцем приблизился к краю сердечной воронки, что едва не поглотила Абеля. Этот человек сделал для счастья и жизни Вебера больше, чем может сделать один человек для другого. Черная дыра, вывернувшая жизнь Абеля наизнанку, поставившая его вне мира, вне общества даже самых преданных и любивших его людей, была личным врагом Вебера, и он сходился с этой ненасытной тьмой в поединке, с удовлетворением выходя из нее самим собой, то есть непобежденным.

Беспокойство о жене и сыне оставило Вебера, душа его всегда была при них – не чувствовать этого они не могли, покой в ее глазах был покоем его долгожданного Гостя. Он вместе с Анечкой – с Аландом, Карлом, Гейнцем путешествовал по театрам, сидел в опере, отдыхал у Аланда дома за спокойной беседой и хорошим ужином, гулял с ними у озера, замирал перед открытием занавеса, с удивлением озирая все лучшие залы Берлина, Потсдама. Вебер был благодарен своей семье, он не сумел бы превратить беременность жены в такой праздник, он бы суетился, ограждал её от всего, во всем видя опасность, сколько всего сын его не увидел бы, и не узнал тихого света ожидания, которым сам Вебер и Аня жили все это время.

Он уходил в медитацию все спокойнее и пребывал в ней все дольше, оставляя этот населенный дорогими людьми мир, дни сливались воедино, он не замечал, что неделями отсутствует здесь. И даже за инструментами, в момент соприкосновения с миром, состояние незыблемого покоя не оставляло его. Медитация видоизменялась, но не оставляла его полностью. В глубокой внутренней отрешенности, незнаемом прежде сосредоточении на внутренних картинах, он поднимался из-за органа (рояля, клавесина), бродил по комнатам, обнаруживал на столе горячий свежий чай, что-то из легкой пищи и понуждал себя немного поддержать тело, ставшее таким легким, настолько не мешающим его духовным упражнениям, что он с удивлением смотрел на свою побелевшую, с полупрозрачным оттенком, и при этом сильную руку. Удивлялся, что эта рука разгоняет мощные волны звуков, задает точнейший, непоколебимый ритм, что эти пальцы умно и точно пробегают по мануалам. Он менялся, и это было просто, безболезненно, совершенно естественно – такой внутренней полноты он не испытывал никогда.

Ритмы и гармонии, по-настоящему великая и мощная музыка самого его уводили за пределы тела, его существо наполнялось тихим, ровным светом, и было одинаково приятно открыть глаза и закрыть их, свет по обе стороны встречал его, он был не одинаков, как две комнаты одного Дома – теневая и солнечная. После сияния и обжигающего экстаза одного мира тянуло в тень и прохладу другого. Ему не хотелось выйти на улицу, узнать, какой день, все равно. И, наконец, он покинул тело надолго.

Из медитации его вывел Аланд, в теле та же легкость: свобода движения, легкость дыхания, ясность мысли и чистота внутреннего виденья.

– Рудольф, мы поедем сейчас в Школу музыки, сыграешь там с десяток сонат, нужно немного удивить корифеев.

– Чем?

– Ты поймешь чем, когда сядешь в зале перед аудиторией за инструмент.

– Мне не следует разыграться?

– Ни в коем случае, нужно, чтобы первый звук, который ты извлечешь после двух месяцев твоего отсутствия, ты извлек при них. Это совсем другой будет звук, и это то, что им следует отождествить с твоей игрой.

– Двух месяцев?

– Два месяца – это была непрерывная медитация, когда ты последний раз покинул тело. До этого был почти месяц смешанной работы, пока ты готовил тело к длительному переходу.

– Что за день сегодня?

– Сегодня твой день, Рудольф, жена твоя в полном порядке, ждет тебя, вы поедете вместе. Сейчас ты вернешься из отъезда – и пара часов у тебя есть до выступления, чтобы со всеми пообщаться.

– Что я буду отвечать?

– О поездке ничего, это не обсуждается, а радоваться вы будете друг другу искренне.

– Я не заметил, что прошло столько времени.

– Так и бывает, я доволен тобой, ты много сделал. Сам ты не вполне можешь это оценить, потому что для тебя твое состояние естественно, ты перешел в него без потрясений, мягко, предоставь оценить перемену в тебе другим. Это первый шаг, ты пойдешь дальше. Но ты поймешь, что даже первый шаг твой стал серьезной переменой, ты не тот Рудольф Вебер, который спустился сюда в ноябре. Переоденься, твой портфель так и не разобран, появишься, пока никого в Корпусе, кроме женщин, не будет, но они увидят тебя, только когда ты поднимешься на второй этаж.