Он сказал это дочери, сказал в самых непререкаемых выражениях пятилетнему сыну. Гейнц вжимал голову в плечи, пятился, огромными, полными слёз глазами, смотрел на отца. Ответить отцу он ничего не мог, расплакался и убежал, а ночью у него был такой жар, что разбудили даже советника Хорна.

Крепким здоровьем Гейнц с рождения не отличался, унаследовав от матери болезнь сердца, от которой мать умерла тридцати лет от роду. Теперь вызванные врачи один за другим разводили руками и повторяли, что это нервная горячка, жар не сбивается, что при слабом сердце мальчика дни его сочтены.

Советник Хорн должен быть уезжать, но отложил отъезд, раз речь шла о днях, он решил дождаться определённости.

Появление в доме этого «сына» было для советника Хорна крайне нежелательным. Не то чтобы советник был злым человеком, но мальчишка явно был непутёвым, маленьким, и в том, что он умрет, большой трагедии для советника Хорна не было, разве что несколько откладывался отъезд. Несвоевременно. Не приехать на похороны сына было бы странно, это говорило бы о душевной черствости советника, а ради этого возвращаться – хлопотно. Понятно, что у постели сына советник не сидел, но периодически заходил и спрашивал тех, кто при мальчике находился: «Ему хуже?», и спрашивал он это со все возрастающим нетерпением.

Первые дни Гейнц метался в жару, но краснота спадала с его лица, он все бледнел, губы его быстро синели, синел низ лица, западали глаза и очертился до остроты его нос с легкой горбинкой. Потом Гейнц ослабел так, что не мог приподнять не только головы, но и руки. Он ничего не ел, почти перестал пить, сестра никого к нему не подпускала, кроме врачей, сама ухаживала за ним, плакала, когда он впадал в беспамятство, и улыбалась, когда он открывал глаза.

Он приходил в себя все реже, отыскав глазами среди присутствующих Анну-Марию, смотрел на неё, отворачивался к стене, едва принимая воду с салфетки, которой Анна-Мария смачивала его губы, но однажды неожиданно для Анны-Марии он вдруг взял ее за руку, потянул к себе, а когда она наклонилась к нему, зашептал только ей, что он видел сон. Он был в Городе, где у всех людей были скрипки и где был очень красивый дирижер, с прямыми седыми, как у господина Ференца Листа, волосами, и этот дирижер подарил ему маленькую скрипку. Сказал, что он не хочет тут оставаться, он уходит туда, и пусть она не плачет, он скоро ее заберет, она будет с ним жить там, она будет петь и играть на рояле, а он будет целыми днями играть на скрипке, и тогда все будет по-настоящему хорошо. Здесь всё равно жить не дадут.

В комнате находился какой-то очередной доктор, он с удивлением слушал необыкновенный бред мальчика, Гейнц, совсем обессилев, смолк. Увидел слезы в глазах сестры, он чуть мотнул головой.

– Говорю же, не плачь, – повторил он и закрыл глаза.

Дверь в комнату открылась, и вошли двое. Один из них был портретно схож с изображением Листа – прямые с сединой волосы, отличный фрак, галстук-бабочка, а с ним был господин, которого Анна-Мария знала. Он появлялся в доме до рождения Гейнца, с ним было связано что-то очень хорошее. Он когда-то подарил ей совсем ненужную куклу, но он очень хорошо играл на рояле и даже учил Анну-Марию, он был веселый, с ним было легко. Когда он исчез, она скучала о нём.

Вошли, поприветствовали всех давно не звучавшими здесь громкими голосами. Гейнц открыл глаза. Похожий на Листа человек сел в кресло у постели Гейнца, а старый знакомый Анны-Марии сел прямо на край постели больного, двумя руками взял его голову, потом опустил руки на грудь Гейнца, покачал головой и произнёс странную фразу:

– А мы вовремя, Ленц.

Гейнц задышал сильнее, уперся локтями в постель, приподнялся и попросил у сестры пить. Анна-Мария подскочила, дала воды. Старый знакомый улыбнулся и шепнул ей:

– Ты просто умница, моя девочка. Завари-ка ему крепкого чая, положи побольше сахара, он ведь любит сладкое, маленький сластена. Давай, моя дорогая, и про себя не забудь.

– Анна-Мария, – звонко, как до болезни, сказал сестре Гейнц, – это тот господин, – кивнул он на Ленца, – о котором я тебе говорил, вы ведь пришли за мной, господин Ленц?

– Скорее, к тебе, – улыбнулся тот. – Что ты так разболелся? Я принес тебе скрипку, думал, мы с тобой поиграем.

– Где она?

– Я пока положил ее в коридоре, нам сказали, ты болен.

– Вы не могли бы ее принести, господин Ленц?

Аланд держал руки на груди Гейнца, Гейнц этого не замечал, его занимал только Ленц, а вот доктор, стоявший в комнате, во все глаза смотрел на Аланда. Гейнц порозовел, синева с его губ исчезла, притом, что мальчик говорил, почти сидел. Аланд приподнял ему подушку. Ленц не спеша вышел, принес скрипку в крохотном футляре, вынул ее, заставил Гейнца вытянуть руку, приложил скрипку, кивнул:

– В самый раз, Аланд, ты угадал. Ну, что там? Что-то серьезное?

– Думаю, пару дней полежит и можно будет вставать. Главное, чтобы есть начал.

– Гейнц, ты слышал? Если ты хочешь играть на скрипке, надо выздоравливать, ты должен поесть.

– Хорошо, господин Ленц, я буду делать все, что вы скажете.

Анна-Мария принесла чай на подносе, как настоящая хозяйка, не забыв даже о всё молчащем докторе Гейнца.

С обожанием глядя на Аланда, она протянула чашку ему первому. Он, улыбаясь, поцеловал Анну-Марию в лоб.

– Спасибо, моя дорогая, ты забыла только про себя. Поэтому тебе придется выпить мой чай, сделай это, потому что я тебя очень прошу об этом. У тебя сейчас кончатся силы. Хорошо? Я потом с тобой почаевничаю, мы поболтаем.

Конец ознакомительного фрагмента.