Фридрих II внимательно наблюдал издали за политическими перипетиями в Петербурге. В переписке с императором он советовал («заклинал его», по выражению одного современника) не трогать ни Сенат, ни тем более Синод. В письме от 1 мая он настаивал на скорейшем короновании Петра, позволив себе бестактную откровенность: «Я не доверяю русским» [123, с. 30]. Русские здесь были ни при чем — король лукавил. Намекая на опасность со стороны несчастного шлиссельбургского узника, он тем самым отводил куда более реальные подозрения от Екатерины, своей давней должницы: Фридрих любил и умел вести двойные игры.

Доверяя своему кумиру, Петр Федорович все же спорил с ним, не соглашался. В ответном письме, датированном 15 мая, он заявлял, что до завершения датского предприятия короноваться не намерен; что меры по усилению охраны Ивана Антоновича им приняты; что русские его любят. «Могу Вас уверить, что когда умеешь обращаться с ними, можно на них положиться» [122, с. 14]. Что ж, здесь он не ошибался. Просто его свергли не те русские!

То, что император не видел или упорно не хотел видеть, с какой стороны надвигалась опасность, можно, конечно, расценить как политическую слепоту. Но в такой манере поведения просматривается и другое — полнейшая уверенность в естественности своих «прирожденных» прав на самодержавный престол. «Бедный император хотел подражать Петру I, но у него не было его гения», — так афористично, с солдатской прямолинейностью скажет о нем позднее прусский король Фридрих II [151, с. 23]. Лишенный необходимых волевых качеств, по натуре добрый, но болтливый, Петр III ошибочно оценил расстановку политических сил. В результате он все более отрывался — не от класса дворянства, которому служил, но от ближайшей питательной среды самодержавного режима — от той «горсти интриганов и кондотьеров», которая, по характеристике А. И. Герцена, в XVIII в. «заведовала государством» [53, т. 12, с. 365]. Именно этим — разрывом политики Петра III с кровными интересами его ближайшего окружения — объяснял его свержение и К. Маркс [104, с. 151]. Недовольные императором дворянские верхи сделали ставку на Екатерину, Екатерина сделала ставку на них. С помощью гвардейцев — ее фаворита Г. Г. Орлова и его брата А. Г. Орлова — между обеими сторонами был заключен негласный пакт, направленный против Петра III.

28 июня 1762 г. столкнулись не подданные со своим государем, а две группировки господствующего класса, между которыми существовали различия в понимании путей и методов защиты и утверждения своих ближайших интересов. Иными словами, переворот имел не массовый и стихийный, а верхушечный характер.

Хотя действия заговорщиков и застали его врасплох, Петр, по-видимому, в принципе не исключал такой возможности. Во всяком случае растущее противостояние Екатерины вызывало у него не только раздражение, но и тревогу. И все же, окажись он в часы переворота более решительным, прояви немного смелости и оперативности, некоторые шансы, хотя бы и минимальные, у него еще оставались: рядовые гвардейцы колебались, большая часть армии вообще была в стороне от заговора, а заграничным корпусом командовал П. А. Румянцев, о преданности которого Петру III была хорошо осведомлена и Екатерина. Известно, что Б. К. Миних как раз и предлагал Петру воспользоваться сохранявшимися еще возможностями. Почему же не последовал он этим советам? Здесь уместен контрвопрос: а насколько реальными были эти советы?

Интересные соображения на этот счет высказала в письме читательница нашей предыдущей книги Е. В. Шадрина. По ее мнению, находясь в Ораниенбауме, Петр Федорович оказался в западне. Дороги в южном направлении, без риска столкнуться с приближавшимися со стороны Петергофского шоссе отрядами Екатерины, не было. Исключалась и надежда на Кронштадт, командование которого, как известно, было уже предупреждено о смене власти в Петербурге. Морская крепость была вооружена дальнобойной артиллерией, о чем император знал, а выход в открытое море через узкую глубоководную часть Финского залива у стен Кронштадта, да еще на прогулочной галере, был бы равен сознательному самоубийству. Дополнительно к аргументам. Е. В. Шадриной добавим еще один, практически самый существенный. Штелин, находившийся на сопровождавшей галеру яхте, заметил «между Кронштадтским валом и Кроншлотом» плоскодонное судно с многочисленным экипажем [165, с. 530]. Оно загораживало «свободный проход в открытое море». И такую возможность бегства Петра сторонники Екатерины предусмотрели. Все пути — как по суше, так и водой — были отрезаны.

Да, но отчего Петр III упустил драгоценное время, почему сразу же, получив известия о событиях в столице, он не воспользовался двумя еще остававшимися у него возможностями — либо закрепиться в Кронштадте, либо уйти оттуда морем к экспедиционному корпусу в Восточной Пруссии или прямо в Киль (ведь гольштейнским герцогом он оставался)? Для оценки поведения Петра Федоровича в столь экстремальных условиях ответ на поставленный вопрос интересен и важен. Прежде всего, конечно, его пассивность объяснялась панической растерянностью («Государь был очень жалок», — говорила Н. К. Загряжская А. С. Пушкину [133 т. 12, с. 175]). Важное наблюдение! Если верно, что трус не может проявить себя в действии, то нечто похожее случилось и с Петром III. Только трусость его была не столько личной, сколько политической: считая свои права неоспоримыми, он всей своей жизнью не был подготовлен к борьбе за власть. Кроме того; Россия в его представлении ограничивалась придворными и гвардией, ее верхушкой. А обе эти силы в критический момент оказались не на его стороне. Это вынудило Петра Федоровича принять отчаянное решение — примириться с супругой. По свидетельству К.-К. Рюльера, слуги, узнав об этом, кричали: «Батюшка наш! Она прикажет умертвить тебя!» [121, с. 62]. Надо думать, эти люди знали лучше характер Екатерины, нежели ее муж. И загнанный судьбой в угол, не без уговоров Елизаветы Воронцовой, он вступил на заведомо обреченный путь переговоров. Их закономерным итогом и явилось отречение 29 июня 1762 г. Оно как раз пришлось на день Петра и Павла…

Свержение Петра III явилось полнейшей неожиданностью не только для народных масс, далеких от придворных интриг, но и для основной части дворянства, в особенности провинциального. Называя упомянутую-выше точку зрения С. М. Соловьева «явным преувеличением», С. М. Каштанов указывал: «Петром была недовольна часть высшей знати и гвардия, а также духовенство. Дворянство же в целом радовалось манифесту о вольности. Крестьяне наивно верили и ждали, что за манифестом о дворянской вольности последует освобождение-крепостных» [144, т. 13, с. 605].

События, связанные с приходом к власти Екатерины, не только требовали обоснования, но и нуждались в объяснении: прямых прав на российский престол бывшая анхальт-цербтская принцесса не имела. Она могла быть императрицей либо «по мужу», либо «по сыну» (как регентша). Но умная и властолюбивая Екатерина не напрасно дожидалась почти два десятилетия своего часа, чтобы упустить из рук самодержавную власть.

Первым актом, оправдывавшим переворот, явился наскоро составленный манифест, оглашенный 28 июня в Казанском соборе, а затем отпечатанный и преданный: гласности [127, т. 16, № 11582]. Отсутствие традиционных в таких случаях ссылок на правопреемство (это чуть позже-Екатерина II станет именовать Елизавету Петровну «теткой, а Петра I — «дедом») заменялось напыщенной риторикой, призванной, оказать воздействие на религиозные и патриотические чувства подданных. Текст документа, в котором имя Петра III не упоминалось, начинался словами: «Всем прямым сынам Отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству начиналась самым делом, а именно…». Далее против предшественника Екатерины выдвигались три основных обвинения. Во-первых, «потрясение и истребление» церкви с «подменою древнего в России православия и принятием иноверного закона»; во-вторых, заключение мира с Фридрихом II Прусским (имя его также названо не было, а он именован «злодеем»), в результате чего «слава Российская, возведенная на высокую степень своим победоносным оружием чрез многое свое кровопролитие… отдана уже действительно в совершенное порабощение»; в-третьих, плохое управление, вследствие чего «внутренние порядки, составляющие ценность всего нашего Отечества, совсем испровержены». И как вывод из всего этого — заключительные слова манифеста: «Того ради, убеждены будучи всех наших верноподданных таковою опасностию, принуждены были, приняв бога и его правосудие себе в помощь, а особливо видев к тому желание всех наших верноподданных явное и нелицемерное, вступили на престол наш Всероссийский самодержавно, в чем и все наши верноподданные присягу нам торжественную учинили». Это утверждение почти дословно совпадало с соответствующими строками манифеста 25 ноября 1741 г. Здесь свержение Ивана Антоновича и приход к власти Елизаветы Петровны обосновывался тем, что об этом «все наши как духовного, так и светского чинов верные подданные, а особливо лейб-гвардии наши полки всеподданнейше и единогласно нас просили» [35, с. 134]. Правда, законность прав Елизаветы Петровны дополнительно объяснялась еще и «по близости крови к самодержавным нашим вседрожайшим родителям». Понятно, что подобным аргументом Екатерина II не располагала.

Пропагандистский камень, положенный в основание трона новой самодержицы, был с трещинами. Неубедительность обвинений, содержавшихся в манифесте, подтвердилась последующими действиями самой Екатерины. Она демонстративно аннулировала мирный договор с Пруссией, но условия его продолжала соблюдать. Если из приведенных выше документов видно, что Петр III намеревался на неопределенное время оставить там часть экспедиционного корпуса, даже усилив его военно-морским флотом, то завершить полный вывод из Пруссии русских войск поспешила именно Екатерина II. А в 1764 г. она, как указывалось, заключила союзный договор с Фридрихом II, словно бы забыв, что всего двумя годами ранее публично обзывала его «злодеем».