— Владислав Радомирович!

За дверью послышались какая-то возня, шум, а потом снова старческий надтреснутый голос воскликнул:

— Владислав Радомирович, это я, Болюсь! Словник Болеслав из Моховиц! Ой, Землица! Пусти, дурак. Уехал ли книжник Конрад?

Игор, отворив дверь бранящему слугу старику, подал господину дорожный плащ. Владислав снял с плеч алый шелк с вышитым на спине черным волком и бросил на руки подбежавшей девке. Надел неприметный коричневый плащ путника — путь до Бялого неблизкий, ни к чему, чтобы весть о госте вперед него самого добралась до лисьего удела. Цветные плащи хороши, когда нужно показать свою силу, не выпустив ни искры волшебства. А в дороге да на чужом дворе нет лучше коричневого — цвета, благословленного самой Землицей. Юроды, убогие, нищие, странники, молитвенники перехожие укрывают плечи коричневым, вверяя себя матери-заступнице, потому как больше никакой защиты не имеют, не на кого им положиться, кроме прародительницы-Земли. Коричневому бросают обглоданную кость — будет доволен, грош — будет счастлив, кусок пирога — благословит и руку поцелует. Говорят при нем все вольно — не как при цветном плаще, ничего не утаивают.

Оскорбления Владислав не страшился, едва ли кто решился бы рядом с Игором попытаться ударить странника в плаще цвета земли, а если бы и решился — быстро понял бы свою ошибку, воя в пыли да прижимая к груди руку, онемевшую, покрывшуюся струпьями и язвами. Отповедь за такое невелика — по силам хозяину Черны, не раз пришлось ему стерпеть такую боль, с которой едва ли сравнится пощечина силы за попорченную руку дурака, в котором не осталось почтения к цвету праведной веры.

Красный плащ заставил бы любого держаться подальше от высшего мага, но не нужно было этого Владиславу. Не красоваться выезжал из дома господин Черны — слушал, что говорят на возах в воротах города, о чем толкуют стражники, на что жалуются купцы. Раз уж ехать ему в дорогу, то хоть не зря потратить четыре дня.

— Батюшка Владислав Радомирович, — заблажил с порога словник, но уставился на коричневый плащ, даже рот от удивления приоткрыл.

— Уехал Конрад, и мы с Игором в путь пускаемся. И если ты так раскричался, верно, случилось что-то страшное, раз ты явился сам, едва не налетел на меня, Игора не боишься, и даже сам просишь остановить моего книжника? Так что там?

Старый словник, опомнившись, бухнулся в ноги, стащив шапку с плешивой головы.

— Помилуй, господин Владислав Радоми…

— Скорее говори. Хорош же ты, батюшка, валяться. Вон как наловчился, пока таскал по княжествам свой шатер. Только сейчас брось! Ты башенный при мне, на жалованье, на гербе, а в пыли валяешься, как пес. Хватит трястись! Игор, подними его.

Великан поднял словника на ноги, но тот упал снова, вытянув вперед ладони.

— Землицей прошу, ежели ты в нее веруешь, вороти Конрада. Беда там. Кровь, много крови!

— Этак и я предсказывать могу, словник Болеслав из Моховиц, — рыкнул на него князь. — Ткни пальцем в небо, дырка будет, ветер дунет. По делу говори, если есть чего.

Владислав говорил сухо, сердито, но хватило легкого кивка хозяина, чтобы Игор выскользнул за дверь — вернуть с дороги книжника.

— Убийцы в лесу караулят. Ждут Конрада. Монеты во рту. Золото, — захрипел словник. С трудом шло на язык недавнее предвидение, не хотело выговариваться.

— Маги? Вольные из лесного города? Наемные?

— Да почем я знаю, батюшка Владислав Радомирович.

Владислав нахмурился, переплел пальцы. Взгляд словника затуманился, рот приоткрылся, словно ждал старик, что князь, словно малому дитяте, в рот ему ложку каши заправит. Влад осторожно, едва касаясь мыслями рваного края видения, потянулся к ближним воспоминаниям старика. Вызвал звенящую ниточку, на которой повисли, налились кровью капельки. Лики все чужие, незнакомые. В какой-то момент даже привиделся высокий кто-то, словно бы Игор — длинные белые патлы, глаза зеленые. И верно, золотая монета торчит у каждого между губ — насмешлив словничий дар, ничего впрямую не скажет.

— Значит, заплатил кто-то за моего Конрада. Даже не за него, за то, что он может знать и рассказать. Плохо дело…

Владислав, сосредоточив взор на переносице старого проныры, потянул снова, попытался ухватить и вытравить на свет земной ниточку, что вела к заказчику. Каждое мгновение ожидая, что вот-вот явит свой цветноглазый лик Безносая, погрозит — ай, Владек, не мани учителя, сам придет, — тянул, тянул… И выскочила жемчужинка — зеркальце маленькое, едва увидишь, что в нем, а все-таки разглядел Чернский князь довольную ухмылку соседа Милоша.

— Вот, значит, как ты, княже, решил, — скривился Владислав. Выпустил леску, снял заклятье, позволив змейкам, что шныряли для него в памяти старика, нырнуть в земляной пол.

«Видно, все к одному, — подумал он невесело. — Нужно ехать в Бялое, а то пролезет Милош в голову к Якубу, начнет воду мутить. Да и вряд ли он стал бы так рисковать, на Конрада замахиваться, если б не чувствовал за собой поддержки других князей. Да только можно бы пользу с потехой сопрячь, поучить немного князя Милоша и его разбойничков. Решили, что раз скоро стану отцом, так можно Черну без рукавицы взять?»

Мысли невольно вернулись к супружнице. Недолго тешился Владислав победой над Казимиром Бяломястовским, радовался, как ловко отомстил Казику — дочерью за мать. Только матери и отца не вернуть, и уж он не двенадцатилетний недоросль Владек, а Кровавый Чернец, и с постылой бабой ему теперь век доживать. Сладкой казалась месть, а теперь навязла в зубах хуже сосновой смолы.

Не хотела его видеть, по счастью, Эльжбета, пряталась в тереме. И Владислав жене не докучал. Пусть ее. Дитя заклятьями он оградил так, что, кто бы ни попытался повредить чернской княгине — раскается, коли жив останется. Тоскует баба по своему полюбовнику — пускай тоскует. Родит сына, на руки кормилице отдаст — и чернский князь сам супругу в Дальнюю Гать отвезет да на порог Войцеху поставит, разрежет белую ленту в знак того, что не надобна ему жена. А если заартачится дальнегатчинец, не захочет взять бабу, которую муж со двора согнал, ленту оборвав, так и на приданое бывшей княгине он не поскупится. Есть свой золотой вес и у гордости гатчинской, и у бяломястовской обиды.