– Ну, у кого жизнь яркая, так это у меня! – высунулась из коробочки Спичка.

– И у меня!.. И у меня!.. – вылезли вслед остальные. – Вот увидите, как мы горим!

– А мы?! – воскликнули Дрова. – Ещё как пылаем!

– Ах, друзья мои! – подошла к ним Кочерга. – Я вам так рада!

Спички и Дрова заспорили – кто ярче горит. Поднялся неимоверный гвалт, и только Зола, снисходительно глядя на них, молчала.

– Да… Наверное, это почётно и увлекательно – ярко сгореть, – вздохнул Камин. – Но мы служим долго – держим тепло и уют в доме. В этом наше предназначение. И вряд ли его можно назвать неинтересным…

Разговор прервал вошедший хозяин. Он сложил в камине дрова. Чиркнув спичкой, развёл огонь, сел в кресло и долго сидел, задумавшись и глядя перед собой. Время от времени брал кочергу и поправлял угасающие угли. О чём он думал, глядя на вспыхивающие в глубине камина огоньки? – Кто знает…

Метель за окном

– Метёт-то как!.. – глядя в окно, задумчиво произнесла стоявшая на письменном столе Настольная Лампа.

– Да-а… – взглянув, кивнула старая Чернильница. – Заметает… и белый свет, и каждый след…

– Весь свет не заметёт… Да и не каждый след можно замести, стереть… – заметило треснувшее Пресс-Папье.

– Вот уж нет! – живо отозвался потемневший Ластик. – Я всё, что угодно, могу стереть!

– То-то от вас рожки да ножки остались! – хохотнул Карандаш.

– На себя бы взглянули! – не остался в долгу Ластик. – Не Карандаш, а огрызок какой-то!

– Зато меня называли «быстрым», – возразил Карандаш. – А какие люди со мной работали!.. А какие зарисовки мы делали!.. – покачался радостно.

– Да-да!.. – подхватила Точилка. – Иной гость любил тонкую линию, так что и мне доставалось работы.

– Ну, и грубой работы хватало, – не уступал Ластик. – Иначе меня наполовину не стёрли бы.

Все замолчали. Слышно было, как шуршит снег, ударяясь о стекло, да воет ветер.

– Без черновой работы не бывает, – нарушила молчание Чернильница. – Бывало, как начнут писать, так столько клякс понаставят, столько бумаги изведут, пока до чистовика доберутся!.. Без этого – никак…

– Это верно, – отозвалась Перьевая Ручка. – А который писака перьев переломает – и не счесть! Но уж, если попадётся каллиграф – так, поверьте – душа радуется! Такие завитки выведет, такой почерк выкажет – буковка к буковке, одно слово – бисер.

– Главное, чтоб этот бисер не оказался кляузой, – хмыкнул Ластик.

– На моей памяти – не было, – покачала головой Перьевая Ручка, – а вот добрых слов много написано. А уж, каких только историй – и не перечтёшь!.. Помните ли, уважаемая, – обратилась после паузы к Чернильнице, – ту давнюю историю с поэтом, что заезжал к хозяевам погостить?.. Вот уж, чего не забыть, так не забыть!..

– Именно её я имел ввиду, говоря, что не каждый след можно стереть, – кивнуло Пресс-Папье. – След в душе или в сердце ничем не сотрёшь – ни временем, ни расстоянием…

– Ой, да расскажите эту историю! – завертелся Ластик. – Ну, расскажите!

– Что ж, – согласилась Чернильница, – только я опять стану плакать.

Она взглянула в окно, наполовину занесённое снегом, и начала свой рассказ:

– Тому уж лет семь или восемь… А приехал как-то к нашему хозяину его племянник. Сам – молодой да бравый, одно слово – гусар! Что выправкой, что лицом, что умом – всем взял!.. Да и нраву был весёлого. Вокруг него только и было – шум да смех. А ехал-то молодой барин к себе в часть… Дядя в нём души не чаял и уговорил задержаться недели на две. Что тут веселья-то было, народу!.. Хозяин на радостях гостей зазвал. Каждый день – песни да танцы, хозяйка-то хорошо на рояле играет!.. И вот она – душенька моя – влюбилась в этого молодого барина. Да и как в него было не влюбиться – такого распрекрасного молодого человека!.. Признаться, я и сама… словом, потеряла голову наша хозяюшка. Так и щебетала, так и пела с молодым барином. Хозяин-то сам – человек хоть и положительный, а всё же в летах. Да-а… – Чернильница помолчала, припоминая. – Конечно, заприметил он, что жена увлеклась не на шутку, да что поделаешь… К чести племянника надобно сказать, что и сам он любил дядюшку и хоть веселился с гостями, да меру знал. Всё стихи писал – вот за этим столом и сочинял – хозяйке посвящал. Так ведь из любезности!.. А она, матушка моя, всё на свой счёт принимала.

– Женское сердце стихами покорить нетрудно, – вздохнула Перьевая Ручка.

– Вот уж глупости! – фыркнула Точилка.

– Молодость… горячность… – промолвило Пресс-Папье.

– Ну, дальше, дальше! – замахал Ластик.

– Вот в день перед отъездом был в доме большой праздник, – продолжила рассказчица. – Забежала хозяйка в эту комнату, села за стол да и написала молодому барину, что любит его безмерно, жить без него не может и что решилась вместе с ним уехать. А мужу-де завтра всё и объявит. Да-а… – обвела взглядом притихших слушателей Чернильница. – Оставила письмо да к гостям убежала. Только хозяин, почуяв неладное, зашёл в эту гостевую следом да письмо-то и перечёл… В страшный гнев пришёл он тогда. Взял Пресс-Папье да со всего маху хватил им об стол…

– Да-да, – подтвердило Пресс-Папье, – только я на хозяина не в обиде… Он – человек достойный, уважаемый. А в такой позиции кого хочешь гнев обуяет.

– Не знаю, как мы-то целыми остались… – вздохнула Чернильница. – Вот хозяин думал-думал да и решил посмотреть – что будет. Письмо оставил, вернулся к гостям и виду не подал. А племянник-то, прочитав то письмо, схватился за волоса, да так и проходил всю ночь из угла в угол… Письмо сжёг – благородный человек… Ну, так вот… Утром пришёл к нему дядюшка, а он и глаз поднять не смеет. Да только дядюшка его выручил. Сказал, что жена, верно, с праздничными хлопотами переволновалась, и к завтраку не выйдет, и придётся уехать гостю, с ней не простившись. Обрадовался молодой барин, кинулся дядюшке на шею. Увидел хозяин наш, что у племянника злого умысла и не было, обнял его, расцеловал и проводил в дорогу по-доброму…