Все внимательно слушали Саблина: ведь они бредили мировой революцией.

— Диалектика, во всем диалектика! — произнес Саблин малопонятное для многих слово. — Нужно применять закон диалектики не только к классовому врагу, но и к самим себе. Не верю тем, что на словах бомбят буржуев, а на деле мечтают жить, как они. Такие обязательно станут новыми буржуями, обрядятся в одежды поверженного врага, сочинят себе всевозможные чины да звания, — это уж как пить дать.

— Не всегда и не во всем действует закон диалектики, това'ищ Саблин, — раздался картавящий голос Энгельгардта.

Все повернулись к новичку, предвкушая перепалку между ним и Саблиным. Комиссара знали как заядлого спорщика.

— Как так не во всем? Все течет, все изменяется. Наполеоновский маршал Бернадотт был сыном конюха, а стал королем Швеции. Диалектика!

— Зато я не знаю ни одного шведского ко'оля, ставшего конюхом, отпарировал Энгельгардт. — Кстати, конюх, ставший ко'олем, не подпускал к себе докто'ов.

— Это почему же?

— У него на г'уди была татуи'овка: «Сме'ть ко'олям и ти'анам»…

Командиры рассмеялись и еще теснее окружили спорящих.

— В этой надписи тоже закон диалектики. — Саблин поправил повязку на раненой руке. Ему понравился статный, высокий человек, не лезущий за словом в карман. — Мы с вами найдем общий язык. Вы уже получили назначение?

— Пока еще нет. Пока еще жду.

— Хорошо бы в наш полк. Сдружились бы, сработались бы. Не правда ли?

— Счастлив быть вашим д'угом.

В зал вошли Куйбышев и Тухачевский, и сразу воцарилась тишина.

— С сожалением расстаюсь я с Первой армией, с ее бойцами, с вами, товарищи командиры и комиссары, — заговорил Куйбышев. — Перед отъездом скажу несколько слов об историческом значении симбирского сражения. Это сражение явилось столкновением двух миров, двух классов. За нашей спиной стояли две революции, за спиной противника — старая империя эксплуататоров. Старое обречено и погибнет под ударами нового, а над симбирским сражением царил дух революции и военный талант нашего командарма. Пусть этот дух и талант сопутствуют вам в походе на Сызрань и Самару…

Красная флотилия бросилась в погоню за адмиралом Старком, уведшим свои суда на Каму. Азин получил приказ Реввоенсовета Республики возвратиться в Вятские Поляны, в распоряжение нового командарма — Шорина.

— Старого командарма, значит, по шапке? Давно пора! Вот был командарм — не мычал, не телился. А кто такой Шорин? — спрашивал у начальника штаба Азин.

— Бывший царский полковник. И это все, что мне известно, — с холодной учтивостью ответил Шпагин.

На знакомом вокзале Азина встретили Шорин, члены Реввоенсовета Второй армии Гусев и Штернберг. Духовой оркестр сыграл «Марсельезу», в приветственных речах прозвучали похвалы по адресу Азина. Он слушал, и все в нем — от разрумянившихся щек до малиновых галифе — пело мальчишеским восторгом. Азин был очарован самим собой, но все же заметил: мужицкое, в резких морщинах лицо командарма очень сурово.

Шорин в черной суконной гимнастерке, таких же брюках, заправленных в солдатские сапоги, с суковатой палкой в руке, человек без военного фасона и форса, показался Азину грубым и черствым.

— Вечером явиться в штаб, — приказал командарм сипловатым баском. Опираясь на палку, сел в тарантас, уехал не попрощавшись.

Не понравились Азину и члены Реввоенсовета: Гусев с его полной белой физиономией и выпуклыми глазами, Штернберг, в широкой русой бороде похожий на купца.

— Какие-то старые шляпы, — шепнул Северихину счастливо улыбающийся Азин. Он не был по натуре нахалом или наглецом. Он благоговейно относился к ученым за их знания, к военным за их мужество, подражал Суворову, не замечая своего подражания. Война огрубила его юную восторженную натуру. Восемнадцатый год поднял его на большую высоту военной власти: командующий Арской группой войск, освободитель Казани — было от чего закружиться молодой, веселой его голове. В эти дни у Азина не оказалось авторитетного наставника из тех, что вошли в историю революции под легендарным именем комиссаров.

Беспомощность бывшего командарма усилила в Азине пренебрежительное отношение к высшим военачальникам, а своим командирам он старался показать, что понимает в военной науке больше и лучше их. С ложно понятой многозначительностью своего превосходства Азин и явился на прием к командарму.

В комнате кроме Шорина сидел Гусев. Азин щелкнул каблуками, козырнул. На нем густо цвели малиновые галифе, зеленела гимнастерка, блестела покрытая лаком деревянная кобура, солнечные зайчики порхали по хромовым сапогам. Азин думал: командарм обнимет его за плечи, усадит рядом с собой — и начнется военный совет.

— Это кто та-кой? — безулыбчиво спросил Шорин. — Артист императорского театра? Опереточный гусар? — Между бровями командарма обозначились крупные сердитые морщины. — Утром мы поздравляли тебя с победой, мы говорили, что ты талантливый молодой командир. Правду говорили! Сейчас я тоже скажу правду. Как ты, Азин, воюешь — больше воевать нельзя. Анархия, самовольство, самохвальство захлестывают тебя. Знаешь ли ты, какой ценой оплачены твои победы? Ты понес тяжелые потери под Высокой Горой, на Арском поле. А знаешь, почему? У тебя не было самой элементарной дисциплины. А дисциплина — закон армии! Я ценю личную храбрость командира, но человек, не требующий дисциплины и не признающий ее сам, не может командовать. Я одобрю любое наступление без моего разрешения, но расстреляю за самовольный отход без моего приказа. Ничто не поможет командирам, манкирующим моими приказами. Да, вот еще что! Говорят, Азин не берет в плен ни солдат, ни офицеров противника? Он расстреливает их на месте? — спросил Шорин, пристукивая палкой.

— Я не намерен целоваться с врагами революции! — крикнул Азин жидким баритоном.

— Смирно! Извольте молчать, пока говорит командарм!

— Слушаюсь, — пробормотал Азин неприятное и уже позабытое им слово.

— А кого ты считаешь врагами революции? Рабочих? Русских мужиков? Татар, вотяков? Они — народ! Тот самый народ, за свободу которого ты воюешь. Этих людей надо возвращать на сторону революции не пулями, а правдой. Правда сильнее пуль! Уничтожай врага, не бросающего оружия. Врага, поднявшего руки, — щади! Но расстреливать походя, не выяснив причин и обстоятельств, — не смей! По собственной прихоти не смей решать судьбу человека! Для этого есть трибуналы. А в трибуналах неподкупные судьи. Самые честные, самые благородные, самые справедливые люди. — Шорин еще раз пристукнул палкой и вернулся к столу.