Свидетельства о последних годах жизни Метьюрина, оставшиеся от его современников, очень немногочисленны; все они однообразны и носят на себе грустный, меланхолический отпечаток. В 1849 г. по случаю исполнившегося тогда двадцатипятилетия со дня его смерти дублинский литератор Джеймс Кларенс Мейнджен в местном периодическом издании "Ирландец" ("The Irishman") поместил свою статью об авторе "Мельмота Скитальца". Мейнджен несколько раз видел Метьюрина в год его смерти и довольно подробно описывает эти встречи. По его словам, Метьюрин имел "рассеянный или расстроенный вид"; его "длинное, бледное, меланхолическое лицо" походило на "лицо Дон-Кихота, не замечающего ничего, что происходит вокруг". Его внешний облик напоминал также шекспировского Гамлета, отсутствующим и пустым взглядом взирающего на повседневную жизнь, но с целым вулканом клокочущих страстей, глубоко спрятанным в груди. "Последний раз я видел этого замечательного человека незадолго до его смерти, - пишет Мейнджен о Метьюрине.
– Был тихий осенний вечер 1824 года. Медленными шагами он вышел из своего дома и пошел по направлению к Уайтфрайерс-стрит... Каждый второй прохожий пристально разглядывал удивительное одеяние, в которое облачена была его персона: он был дважды опоясан, а голова его трижды обернута старинным пледом - на нем не было ни пальто, ни плаща... Вероятно, он шел в одну из букинистических лавок, множество которых находилось тогда в районе Патерностер-рау" {Цитаты из статьи Мейнджена (Mangan J. С.), помещенной в "Irishman" (March 24, 1849), взяты нами из книги о Метьюрине: Idtnan, p. 307-308.}.

В октябре 1824 г. тяжелая болевнь уложила Метьюрина в постель, и врачи признали ее опасной для его жизни. Болезнь плохо поддавалась лечению. В конце месяца, 30 октября, Метыорин умер в Дублине 44 лет от роду, оставив после себя почти без всяких средств к существованию вдову и четверых детей, из которых самому младшему исполнилось пять лет. "Он работал беспрестанно с бесконечным усердием для своей семьи", - писала Генриетта Метьюрин В. Скотту (11 ноября 1824 г.) о своем покойном муже, взывая и на этот раз о помощи к старому покровителю их осиротевшего дома {См. также ее письма к В. Скотту от 12 февраля и 19 апреля 1825 г. (Correspondence, р. 102 и сл.).}.

После смерти Метьюрина прошел слух, что все его рукописи и письма уничтожены его сыном, который якобы был шокирован тем, что среди них находились фрагменты незаконченных драматических произведений; кроме того, сын пытался воспрепятствовать дальнейшему распространению в публике сплетен и легендарных сведений об "эксцентричностях" отца {См.: Summers Montague. A golhic Bibliography. London, 1940, p. 103-104.}. На самом деле эти рукописи не подверглись уничтожению, и о некоторых из них несколько раз сообщалось в печати.

Летом 1825 г. В. Скотт совершил поездку по Ирландии; он задумал ее давно, еще при жизни Метьюрина, которого он собирался пригласить тогда с собою как человека, знающего и любящего эту страну. Смерть Метьюрина расстроила эти планы, но, приехав в Дублин, В. Скотт побывал у его вдовы и вел с нею переговоры о новом издании сочинений своего покойного приятеля и поэтому интересовался его неизданным литературным наследием {См.: Donoghe D. J. Sir Walter Scott's Tour in Ireland. Dublin, 1905, p. 39, 57. Краткий перечень рукописей, оставшихся после отца, сын писателя Вильям Метьюрин сообщил В. Скотту в письме от 23 ноября 1824 г. (см.: Correspondence, p. 105). Возможно, что некоторые рукописи Чарлза Роберта Метьюрина находились в руках другого его сына, Эдуарда, переселившегося в Америку (Idman, p. 322).}. Еще ранее в некрологе Метьюрина В. Скотт напомнил, что в предисловии к своему последнему роману "Альбигойцы" Метьюрин сообщил о намерении написать целую серию исторических романов, и выражал надежду, что что-либо из этих произведений сможет быть найдено среди его рукописей. Фрагментов исторических романов в его наследии обнаружено не было, зато найдена была рукопись неизданной трагедии. Аларик Уоттс утверждает, что ее заглавие было "Осьмин" ("Osmyn"), или "Осьмин-ренегат" ("Osmyn the Renegade"), и даже приводит из нее несколько отрывков. Автор статьи о Метьюрине в "Irish Quarterly" 1852 г. посвящает несколько страниц, по-видимому, этой же самой пьесе, но называет другое ее заглавие - "Осада Салерно" ("The Siege of Salerno") и рассказывает ее сюжет (близкий к "Осаде Коринфа" Байрона). Известно также, что трагедия репетировалась в театре Ковент-Гарден (в Лондоне) в 1822 г., но постановка ее не осуществилась; зато играна она была в Дублине; где находилась рукопись этой трагедии, мы не знаем, полностью опубликована она не была. В последние годы Метьюрин обдумывал еще одну трагедию - из современной ему истории Франции, в которой, между прочим, речь должна была идти о Наполеоне Бонапарте, но она осталась неосуществленной; среди прочих невыполненных замыслов Метьюрина (по свидетельству журнала "New Monthly Magazine", 1827) была также поэма, действие которой должно было происходить "в эпоху арф и менестрелей" {См.: Idman, р. 280-282.}.

&

5

В Англии "Мельмот Скиталец", едва явившись в свет, сразу нашел себе читателей и имел успех безусловно больший, чем тот, которым встречены были все предшествующие произведения Метьюрина. Этот успех весьма реально почувствовал и сам писатель, так как он получил за роман солидный по тому времени гонорар: издатель Констейбл (может быть, по особому ходатайству В. Скотта) заплатил ему пятьсот фунтов стерлингов {Lady Morgan. Memoirs: Autobiography, Diaries and Correspondence, ed. by W. H. Dixon. London, 1862, vol. II, p. 154. О получении пятисот фунтов от Констейбла свидетельствовал и сам Метьюрин в письме к В. Скотту от 3 мая 1820 г. (Correspondence, р. 97).}. Несомненно приятным для авторского самолюбия Метьюрина являлись также все чаще доходившие до него известия о быстром и широком распространении его произведений во Франции, в особенности после появления "Мельмота Скитальца" в двух различных переводах {О возникновении и росте популярности Метьюрина во Франции см.: Partridge Eric. The French Romantic's Knowledge of English Literature (1820-1848). According to Contemporary French Memoirs, Letters and Periodicals. Paris, 1924.}, это означало, что имя его стало приобретать общеевропейскую известность наряду с именами других виднейших английских писателей той поры. А. Уоттс рассказывает, что его отец, путешествуя по Франции, получил доступ во все романтические литературные кружки и салоны, как только стало известно, что он является одним из друзей "печального и ужасающего Метьюрина" {Watis Alaric Alfred. Life of A. Watts, vol. I. London, 1884, p. 297.}. Очень возможно даже, что ширившаяся во Франции популярность Метьюрина могла получить и возвратное движение - на родину; так, по-видимому, именно под воздействием французских опытов различных пересозданий "Мельмота Скитальца" для сцены, в Англии в 1823 г. некий Б. Уэст выкроил из текста романа "мелодраму в трех актах" под тем же заглавием. Правда, она оказалась убогой и безвкусной компиляцией, не имевшей никакого литературного или театрального значения, но все же засвидетельствовала по-своему популярность романа и подчеркнула то, что, по расчетам автора переделки, должно было нравиться в ней театральным зрителям {Мелодрама Б. Уэста представляет собой странное сочетание мотивов, заимствованных из двух "вставных повестей" "Мельмота Скитальца" - "Повести о семье Гусмана" и "Повести об индийских островитянах": Исидора выводится на сцену как дочь Вальберга, которая была влюблена в Мельмота в своей юности; Вальберг и Исидора по проискам Мельмота заключены в тюрьму Инквизиции, откуда их благополучно освобождает некий молодой человек, тайно влюбленный в Исидору; в то время как Мельмота убивает молния, и т. д., ср.: Idman, р. 267.}. Тем не менее английская критика начала 20-х годов отнеслась к этому произведению Метьюрина холодно или даже враждебно.

Хотя отзывы о "Мельмоте Скитальце" появились во всех важнейших английских журналах, но среди них оказался только один, осторожно признававший некоторые достоинства нового романа; остальные были в общем отрицательными, а некоторые даже острокритическими. Одна из первых наиболее суровых статей о "Мельмоте Скитальце" была опубликована в "Трехмесячном обозрении" ("Quarterly Review") и принадлежала перу Джона Крокера (John Wilson Croker, 1780-1857). Уроженец Дублина и воспитанник того же дублинского Тринити колледжа, где учился и Метьюрин, Крокер был заядлым тори и ханжой (с него Дизраэли списал м-ра Ригби в своем романе "Конингсби"); в качестве литературного критика он стяжал печальную известность жестоким осуждением поэмы Дж. Китса "Эндимион". На этот раз Крокер ополчился против "Мельмота Скитальца" с еще большим гневом и раздражением, чем он сделал это в своей статье о предшествующем романе Метьюрина. Крокер провозглашал теперь, что новый роман Метьюрина является своего рода вершиной или фокусом всего того, что следует считать "отвратительным" в современной ему английской литературе. "В самом деле, - уточнял критик, - мистер Метьюрин со "старательной недобросовестностью" (curiosa infidelitas) задумал объединить в своем создании все наихудшие качества собственных произведений со всем, что есть наихудшего в новейших романах". По мнению критика, в сравнении с "Мельмотом Скитальцем" произведения леди Морган - "почти вразумительны", "Монах" Аьюиса - "благопристоен", "Вампир" Полидори (основанный на устном рассказе Байрона) - "добродушно мил", "Франкенштейн" Мери Шелли "естествен". Эти ядовитые и злобные сопоставления должны были показаться каждому непредубежденному читателю преднамеренным личным выпадом против Метьюрина; поэтому Крокер спешит оправдаться, изрекая, однако, еще большую хулу против ненавистного ему автора: "Мы не должны опрометчиво высказывать подобные мысли, - пишет Крокер далее, - и мы высказываем их с сожалением: мы почитаем сан м-ра Метьюрина, даже если он унижает его. Мимо "Мельмота", произведения глупого и скучного, мы могли бы пройти безмолвно и с презрением, но, к сожалению, автор так разнообразит свою глупость всякого рода маскировкой, что это обязывает нас осудить его из уважения к хорошему поведению и благопристойности". Объявив свое заключение, выделенное в печати курсивом, что герой этого романа Метьюрина - "сам Дьявол" ("the Devil himself"), Крокер торжественно обвиняет автора в бессмыслице, в отсутствии правдивости, в невежестве, грубости, богохульстве, мрачной, хладнокровной, педантической непристойности. Крокер кончал свою статью недвусмысленным намеком: он считал, что церковь имеет полное право не предоставлять этому своему пастырю дальнейшие средства к существованию {Quarterly Review, 1821, vol. XXIV, p. 303, 311, 320.}. Речь, следовательно, шла о том, что автор подобного богохульного романа не должен был бы отправлять свои пасторские обязанности: таким образом, критика выходила за пределы литературной оценки и превращалась в обыкновенный донос. Другой видный английский журнал того же времени - "Эдинбургское обозрение" высказывался о "Мельмоте Скитальце" не менее отрицательно. "Ни один здравомыслящий писатель, - говорилось здесь о романе Метьюрина, - не стал бы ныне пытаться возродить к жизни вымершие ужасы романов м-с Радклиф или дьявольские воплощения м-ра Льюиса"; тем не менее Метьюрин "издал свое произведение в их предосудительной манере". Порицая склонность Метьюрина ко всему "мрачному и отталкивающему", автор статьи прибавлял: "Мы уже сыты по горло продуктами этого рода, но кажется, что наиболее страшная и омерзительная порция такой пищи была припасена для нашего времени, и наиболее ужасная и отвратительная стряпня писателя - перед нами". Литературная манера Метьюрина - напряженная, вымученная, судорожная напомнила критику живописные полотна современного ему художника Фюзели, и он утверждал, что "Метьюрин - это Фюзели среди романистов" {Edinburgh Review, 1821, vol. XXXV, Э LXX, p. 353-356.}. Это интересное сопоставление имело свои основания и нуждается в пояснениях: живописное творчество Генри Фюзели представляет несомненную аналогию литературным произведениям Метьюрина и они могут быть сближены и тематически и стилистически как порождения одной и той же исторической среды и эпохи {Генри Фюзели (Fuseli, 1741-1825), швейцарец по своему происхождению, был на родине пастором, переселился в Берлин, где стал профессиональным художником, рисовальщиком и иллюстратором, наконец, уехал в Лондон, где был академиком живописи и искусствоведом. Классические и романтические традиции своеобразно переплелись в его художественном творчестве. Автор картин "Царь огня", "Три ведьмы", "Мандрагора", "Кошмар", Фюзели имел романтическую страсть к сверхъестественному, к изображению ужаса и неистовств. "Культ человеческого тела и его мышц обнаруживается у Фюзели в форме крайних преувеличений Романтические страсти выражаются у его персонажей в преувеличенных жестах, вздутых мускулах, неистовых взглядах. Гордый человек, индивидуум-титан борется против темных сил, включая силы природы С.) Фюзели выступает как страстный поклонник свободы, как человек революционной эпохи". В его произведениях "юмор в изображении типичной обстановки соединяется с чувством жути, странности, загадочности" (Лисенков Е. Г. Английское искусство XVIII века. Л., 1964, с. 188-190). Весьма интересную характеристику Фюзели см. в новейшей монографии Е. А. Некрасовой "Романтизм в английском искусстве" (М., 1975, с. 20-45).}; такое сравнение тем более закономерно, что Метьюрин хорошо знал картины и графику Генри Фюзели {В романе Метьюрина об ирландском юноше ("The Wild Irish boy") леди Монтревор называет этого художника, восклицая: "Я видела вашего отца, видела его с этой коварной улыбкой, которую я еще вижу и которую вы могли в свое время видеть на картине Фюзели, изображающей Змея и Еву".}.

Столь же враждебными были и отзывы других английских журналов о "Мельмоте Скитальце".

Критик "Лондонского журнала" в особенности был возмущен подробно описанной Метьюрином в "Рассказе испанца" (кн. I, гл. VIII) беседой Монсады с монахом-отцеубийцей в подземелье монастыря (которую, кстати сказать, французская критика 30-х годов, в частности Гюстав Планш в своих "Литературных портретах", причисляла к "самым прекрасным" страницам "Мельмота Скитальца"). Конечно, рассуждает английский критик, мы не найдем у Метьюрина чего-либо похожего на апологию этого чудовищного монаха, потерявшего человеческий облик, этого "свирепого злодея, находящегося в войне с обществом, погрязшего в преступлениях, на лице которого отпечаталось клеймо отцеубийства", но все же, изображая его, автор проявил излишнюю мягкость, не нашел достаточно жестких слов, чтобы разоблачить до конца его мерзостную сущность; он сказал лишь, что этот ужасный преступник не заслужит "искупления Спасителя". Между тем, полагает критик, подобных персонажей и вовсе не следует выводить в литературных произведениях, потому что отвращающим и унижающим для писателя является самый процесс их создания, в особенности в тех случаях, когда "характеризующие их поступки являются преступлениями, а речь их состоит главным образом из богохульств" { The London Magazine, 1821, vol. III, p. 514.}. Очевидно, вся сцена в подземелье, написанная сильно и ярко, особенно бросалась в глаза первым читателям романа своим вызывающим натурализмом, откровенностью и глубиной разоблачений преступной человеческой психологии; но эта сцена представлялась им непривычной и чрезмерно волнующей, и они готовы были даже зачеркнуть всю книгу в целом, лишь бы не подвергать себя своего рода эмоциональному шоку. Характерно, что указанные главы показались чрезвычайно насыщенными устрашающими ситуациями и невыносимыми по своей напряженности даже такому доброжелательному критику Метьюрина, каким был В. Скотт; впрочем, он лучше других своих соотечественников сумел оценить по достоинству всю силу дарования Метьюрина как писателя, раскрывшегося в "Мельмоте Скитальце".

Основным недостатком этого произведения В. Скотт считал усложненную и запутанную композицию. "Автор не дал себе труда соединить вместе различные части своей повести. Он переходит от одного эпизода к другому столь же бесцеремонно, как и автор "Неистового Роланда". Это напоминает нам несколько претенциозный отзыв одной умной дамы, которая, прочитав "Мельмота", прозвала Метьюрина "Ариосто преступления". С таким же успехом она могла назвать его "Данте романистов" Черт возьми, преподобный автор, откуда почерпнули вы столько чертовщины? В самом деле, мы находим в "Мельмоте" проклятое существо, более страшное, чем сам дьявол, героиню, которую мертвый отшельник венчает, имея свидетелем убитого слугу; мы находимся среди Сивилл и чудовищ скупости, маньяков и инквизиторов, евреев-вероотступников, влюбленных, убитых молнией или пожирающих друг друга в подземельях более страшных, чем башня Уголино, и т. д., и посреди всей этой фантасмагории мы принуждены рукоплескать изображениям сделанным с большой силой вероятности и наиболее патетической реальности" {Scott W. Ch. Maturin.
– In: Scott W. Biographie litteraire des romanciers celebres. Paris 1826 t. III, p. 215. Упомянем здесь, кстати, что в "Приключениях Найджела" ("The Fortunes of Nigel", 1822) В. Скотта, писавшихся вскоре после первого знакомства его с "Мельмотом Скитальцем", есть явные следы сильного впечатления писателя от чтения этой книги. Так, В. Скотт, вероятно, вспоминал "Повесть о семье Гусмана" из "Мельмота", когда в рассказ леди Гермионы в XX главе вкладывал следующие слова: "Ты, может быть, слышала, как католические священники в Испании, и в особенности монахи, осаждают ложе умирающего, чтобы добиться посмертного дара в пользу церкви". Следующий далее рассказ об Инквизиции, о заточении Гермионы в уединенный монастырь в горах Гуадаррамы и дальнейшие ее испытания, вплоть до бегства из этого монастыря, вероятно, навеяны эпизодами "Рассказа испанца" из того же "Мельмота". Ср.: Idman, p. 319.}.