— Продолжи же, братец, — с устрашающим спокойствием сказала Марья, выходя из-за опоны. — Почто смолк?

— Марья!.. — кинулся к ней Михайло.

— Не Марья я тебе! Давно пора запомнить, — гневно отстранила она его и подошла к Булгеруку. — Так говоришь, дуру выродила наша мать? — Тонкие, маленькие, дрожащие губы Марьи болезненно искривились, в глазах заслезилась гневная обида. — Вот тебе за дуру! — яростно хлестнула она Булгерука по лицу.

Булгерук почернел. Оскорблён он был так глубоко, что, должно быть, и душа почернела в нём. Безрассудно, забыв в этот миг обо всём, выхватил из-за голенища плеть, свирепо размахнулся… Михайло в ужасе метнулся к нему, повис на его руке.

— Спятил, братец! Он же видит её нагую, — прошептал Михайло и истомно, с закусом, облизал губы, словно вдруг ощутил страшную жажду.

Марья перевела глаза на Михайлу — взгляды их встретились: сосредоточенный, ждущий — у Михайлы, надменный, прищурный, но уже не гневный — у неё…

— Спасибо, Михайло! — Голос Марьи невольно смягчился — от искренней благодарности, которую она не сумела скрыть. — Спас ты братцу нашему жизнь. А тебе, Булгерук… — Марья зачем-то взяла из руки Булгерука плеть, поразглядывала её… Ей, должно быть, стало жалко старшего брата, не смеющего теперь даже поднять на неё глаза, но жалость она постаралась не выказать. — Тебе надлежит знать отныне, что наша мать родила царицу!.. Московскую царицу! И гордиться тем! Плеть же сию сохрани. — Она вновь вложила плётку в руку Булгерука. — Сохрани! Она поможет тебе осмирять свою непомерную взметчивость, особливо в те поры, когда сядешь на место отца нашего. Пусть не будет царь тебе за образ… И тебе, Михайло!

— Тебе и самой бы навыкнуть сему, а не токмо нас поучать, — сказал с упрёком Михайло, почуяв в Марье внутреннюю надломленность и растерянность, которые так неожиданно выказались в её последних словах. Чувствовалось, что она вольно или невольно открылась в своём сокровенном, больном, невысказанном. — Добра возноситься! Что мы — холопы твои?

Марья резко обернулась — гневный взгляд её хлестанул Михайлу, но того уже нельзя было напугать.

— Мы к тебе тайно, с опаской пришли, — сказал он ей строго. — Дела ради… Недоброго дела! Беда над нами и над тобой, а ты моришь нас полдня, по щекам хлещешь, будто мы девки твои челядные. Обычаи горские наши презрела…

— Вспомнили что?! — Марья измерила братьев надменным взглядом. — Обычаи ваши горские! Царица я! — гордо и угрозливо произнесла она.

— Горянка ты! И сестра наша младшая, — увещевающе, но тоже строго сказал ей по-черкесски Булгерук. — Посему слушай, что мы тебе говорить станем, и отвечай не таясь, когда спрашивать будем.

— Не буду я вас слушать! — с прежней упрямой надменностью сказала Марья и, кромсанув братьев непримиримым взглядом, пошла к двери.

Михайло догнал её, решительно ухватил за руку:

— Марья! Оставь свою бабью дурость! Беда нам грозит, беда! Где Айбек, нукер [252] наш? Ты сказала, как приезжал я из Великих Лук, что отправила его с грамотой к отцу нашему.

— Отправила… — Марья приникла лицом к своему плечу, словно защищалась от пронзающего, допытливого взгляда Михайлы, глаза её стали холодными, чуткими и чуть-чуть диковатыми.

— Отправила?! Тогда слушай, — не отпуская её руки, заговорил с ней по-черкесски Михайло. — Приставник [253] наш, Расулка, вчера ввечеру рассказал, как был он в Сыскном приказе, носил донос на лихих людишек, и видел там треух из лисьих хвостов, точь-в-точь какой был у Айбека. И слышал Расулка, как сказывали в приказе, что царь повелел дьяку Самойле Михайлову учинить крепкий обыск, чтоб вызнать, откуда и чей человек был хозяин того треуха? Да слышал Расулка, сказывали ещё подьячие, что приставил царь к тому обыску своего нового особина — Малюту. Слыхала, поди, о таком?

— Слыхала…

Михайло отпустил обмякшую, обессилевшую руку сестры — больше не было нужды удерживать её. Напуганная, растерянная, Марья с покорностью и беззащитностью взирала на братьев, ожидая, должно быть, услышать от них ещё что-то более страшное.

— А уж сей бельмастый до всего дознается, — сказал тяжело Булгерук. — Поверь мне… Видел я его в деле, в Полоцке: лютый, неотступный… Зверь зверем.

— До чего… дознается? — осторожно спросила Марья, словно и вправду не ведала, о чём может дознаться Малюта, или всё ещё думала, что братья что-то утаивают от неё.

— Что он наш человек! — гневно, с отчаяньем саданул себя в грудь Михайло. — Тебе мало сего? А ему!.. — глаза Михайлы метнулись куда-то вверх, в неопределённость. — Ему достаточно, чтоб отправить нас с Булгеруком на плаху, а тебя в монастырь! Потому что… потому что!.. — ещё гневней стал бить себя в грудь Михайло, — не сам же Айбек, по своей лихой воле, пошёл подбивать чернь на бунт! Не сам же он вздумал Кремль разорить да боярина Горбатого царём крикнуть!

— Уймись, Салнук, — с неожиданной твёрдостью сказала Марья, назвав Михайлу его прежним, не христианским именем, давая тем самым понять братьям, что больше не противопоставляет себя им. — Негоже здесь речи такие вести. Пойдёмте ко мне в опочивальню.

Явно растерянные и удивлённые столь быстрой переменой в Марье, братья молча, покорно последовали за ней.

В опочивальне Марью встретила служанка Алёна. Марья выслала её за дверь — посторожить. Братьев успокоила:

— Верна мне. Единая токмо и верна. Все остальные — змеи подколодные.

— Выдадут они тебя протопопу, — сказал с сердцем Михайло.

— Нет уже протопопа! — злорадно ухмыльнулась Марья.

— Как нет?! — опешил и напугался Михайло. — Помер, что ль?

— Постригся… В Чудовом монастыре. На прошлую седмицу.