Крестьянину нужны были деньги, чтобы платить налоги, деньги же он мог получить, только продав часть урожая... Известно, что цены на продукты крестьянского труда падали в то время, когда масса этих продуктов выбрасывалась на рынок, то есть сразу после уборки урожая, и поднимались до наивысшего уровня, когда продуктов не хватало, иначе говоря, ближе к уборке нового урожая. Следовательно, крестьянину было бы выгоднее всего продавать свою продукцию как можно позже. Но власть установила срок уплаты налогов как раз тогда, когда цена на товар крестьянского хозяйства была самой низкой. Целая армия государственных чиновников и вся свора скупщиков набрасывались на крестьянина в это время, помогая помещикам и кулакам загнать его в кабалу. И год от года эти сроки уплаты налогов всё более ужесточались.

"Попробовав нови, народ повеселел... Но недолго ликовали крестьяне. К Покрову стали требовать недоимки, разные повинности... да так налегли, как никогда... Чтобы расплатиться теперь с повинностями, нужно тотчас же продать скот, коноплю, а цен нет...

Плохо! И урожай, а всё-таки поправиться бедняку вряд ли... Неурожай - плохо. Урожай - тоже плохо..." (Всё совершенно так же, как в современной РФ, об этом у меня написана отдельная работа.)

Можно ли яснее этого сказать, что положение подавляющего большинства крестьян стало просто безнадёжным? Но, как было показано выше, Энгельгардт идёт дальше и показывает, что корыстный интерес господствующего класса подрывает производительные силы страны, мешает её движению вперед:

"Мы бедны, всё у нас идет ни так, ни сяк, денег нет, а между тем поезжайте, посмотрите, какие пространства лежат необработанными, заросшими лозняком и всякой дрянью... эти не бывшие ещё в культуре земли содержат в себе массы питательного материала и при самой поверхностной, грубой обработке могут дать огромные богатства. Но кто же, кроме мужика, может извлечь эти богатства?"

А весь строй государственной жизни именно мужику-то и не давал возможности развернуться во всю силу.

И вот, раздумывая над тем, как же избавиться от всех этих напастей - и от недоступности лечения, и от беспредела государственных чиновников, и от некомпетентного управления со стороны либерального земства, Энгельгардт приходит к выводу о необходимости совершенно иного строя всей жизни страны, но начинает, как обычно, с частного примера:

"Часто, очень часто вовремя поданная помощь (медика) могла бы принести огромную пользу. Но необходимо, чтобы доктор жил близко (нужно, чтобы в каждой волости был доктор или, если хотите, фельдшер, но фельдшер образованный, гуманный), сам давал лекарства, ездил к больным в том экипаже, который пришлют, то есть в простой телеге, чтобы он брал небольшую плату за визит вместе с лекарством, не требовал денег тотчас, а ожидал оплаты до осени, как, например, делают хорошие попы, в крайних случаях лечил даром, не отказывался от уплаты за лечение деревенскими продуктами, приносимыми по силе возможности (даром лечить он должен только в редких случаях, а то никакого толку не выйдет, потому что в большинстве случаев мужик не поймёт, чтобы можно было давать лекарства даром), чтобы он не был казённый доктор и не ездил вскрывать трупы и вообще не участвовал при следствиях (для этого есть уездные доктора); хорошо было бы, если б доктор имел своё хозяйство, так, чтобы мужик мог отработать за лечение. Понятно, что всё-таки доктору волость должна была бы давать жалованье и средства для покупки лекарств и содержания больницы. Я уверен, что, хорошо взявшись за это, можно было бы устроить дело, но для этого необходимо, чтобы все лица, живущие в одной волости, - помещики, попы, мещане, арендаторы, крестьяне, - словом, все, живущие на известном пространстве земли, составляли одно целое, были связаны общим интересом, лечились бы одним и тем же доктором, судились одним судьёй, имели общую кассу для своих местных потребностей, выставляли в земство общего представителя (или представителей) волости и пр. и пр. Пока этого нет - и медицинской помощи в деревнях не будет, потому что земство в теперешнем его виде ничего настоящего по этой части не сделает - я в этом уверен. Я не могу себе представить, чтобы живущий в городе представитель управы или член... у которого есть под рукой доктор и аптека, мог живо принимать к сердцу положение, не говорю мужика, умирающего на печке, хотя бы меня, лежащего без помощи, потому что я, не имея приличного экипажа (я, например, кроме телеги и беговых дрожек, другого экипажа не имею), лошадей и кучера для посылки за доктором, не имея средств платить 15 рублей за визит, да, кроме того, и физически не будучи в состоянии за разливом рек добыть доктора, живущего за 30 вёрст, вынужден, заболев, лежать и ждать, авось пройдет, или обратиться к фельдшеру, живущему в соседстве, или к моей "старухе". Я не могу себе представить, чтобы живущий в городе земский деятель мог живо принимать к сердцу положение мужика, которому нечего есть, и принимать меры к обеспечению продовольствием, да и когда ещё он узнает о том, что мужику есть нечего, да и много ли таких, которые понимают быт мужика... Я не могу себе представить, чтобы земские деятели, не связанные с нами, так сказать, органически, могли живо чувствовать и принимать к сердцу наши, если можно так выразиться, территориальные волостные интересы. Другое дело, если бы они были представители волостей, то есть единиц, состоящих из людей разных сословий, живущих на одном пространстве земли и потому необходимо связанных общим интересом. Конечно, я сам выбираю гласного от землевладельцев; но зачем я его выбираю - я и сам не знаю. Если бы меня выбрали в гласные, то я и сам не знал бы, зачем меня выбрали и что я буду делать. Наконец, гласный от землевладельцев, гласный от крестьян, никакой инструкции от избирателей не получает, никакого отчёта им не отдаёт: говори там, батюшка, что хочешь; спасибо, что идёшь в гласные. Мне кажется, что совсем бы другое было, если б гласный был представитель волости. Начал бы наш гласный толковать о необходимости исправлять дороги, например, - мы бы ему сейчас и сказали: что ты, любезный, толкуешь! у нас в волости всего один барин есть, у которого остались коляски и держатся кучера и которому, следовательно, нужны хорошие дороги, а мы все, и мужики, и мелкопоместные, и бывшие средней руки помещики, и попы, ездим теперь одиночками в телегах - для нас дороги хороши. Начал бы он... да он и не говорил бы того, о чем ему его избирателями не поручено. Если бы земские люди были действительно люди, излюбленные земскими обывателями, если б это действительно были представители лиц, живущих на известных пространствах, если бы это были лица, которые бы знали, для чего их избирают, если и избиратели знали, зачем избирают, - тогда другое дело. При теперешнем же устройстве, когда лица разных сословии, живущие в одной волости, ничего общего между собою не имеют, подчинены разным начальствам, разным судам, - ничего путного быть не может. Волостной плох, жмёт крестьян, деспотствует над ними - мне что за дело? Да если бы я по человечеству и принял сторону крестьян, что же я могу сделать? Ещё сам поплачусь - произведут меня в возмутители крестьян и отправят куда Макар телят не гонял, а крестьян перепорют. Разумеется, в таких случаях, когда идет война между крестьянами и волостным, каждый, и зная, что крестьяне правы, отходит в сторону, да и крестьянам посоветует не горячиться. Мировой посредник плох до крестьян, а мне что? Волостной суд пьянствует и пр. и пр., а мне что? да и что я сделаю? Поп прижимист... но мы не можем переменить попа и т. д. А вот если бы: волость - единица, волостной старшина, выборный, административное начальство в волости, которому в определённом законом отношении подчинены все живущие в волости, и крестьяне, и помещики, и попы, и пр. Свой волостной судья, в волости живущий. Свои выборные попы волостные. Своя внутренняя волостная полиция. Свой волостной совет. Тогда бы скорее мог бы явиться свой волостной доктор, своя волостная школа, своя волостная ссудная касса". (Выделено мной.
– М. А.)

Думается, никто в тогдашней подцензурной печати не смог бы так ясно сказать об антинародной сущности государства, о пороках как казённой командно-административной системы, так и новоявленного земства, которое блюло преимущественно сословный дворянский, а не общенародный интерес. И, критикуя как госаппарат, так и земство, Энгельгардт ближе всех подходит к тому представлению о наилучшей власти, какое было выработано народом и нашло свое выражение в первые годы революции в Советах. Все говорят, что первый Совет родился в Иваново-Вознесенске во время знаменитой забастовки, а, похоже, теоретические основы его возникли гораздо раньше (если не уходить в глубь веков). Энгельгардт мечтал о том, чтобы органом местного самоуправления стал волостной Совет, в депутаты которого избирались бы люди, болеющие за общие интересы, чтобы эти посланцы всех слоёв народа получали наказы от своих избирателей и отчитывались о проделанной работе... Словом, нам, кто постарше, русским советским людям, всё это, кажется, хорошо знакомо...

Одно из величайших достижений общественной мысли России XX века - идея о том, что народ - творец истории. Это означает конец принципа монархизма, когда "Государь Император милостиво повелеть соизволил..." Теперь, какой бы диктатор ни стоял во главе страны, он вынужден будет облекать свои распоряжения в форму народного волеизъявления. Трудно сказать, каким будет общественный и государственный строй России после выхода её из нынешней смуты, но скорее всего во главе страны будет стоять Вождь, опирающийся на аппарат или номенклатуру партии власти, построенной иерархически, но при нём непременно возникнут органы народного представительства в той или иной форме Советов, причем снизу доверху. И тогда мы в полной мере оценим прозорливость Энгельгардта, уловившего и первым выразившего это наше народное представление о разумной и справедливой власти.

Глава 31. ВЛАСТЬ СОВЕТОВ ИЛИ СОВЕТСКАЯ ВЛАСТЬ?

Энгельгардт, как мы знаем, не дожил до того времени, когда его гениальные предвидения осуществлялись, хотя подчас в неожиданной форме. Вот и его идея о власти Советов воплощалась на практике в двух взаимоисключающих формах. Тут есть смысл снова обратиться к книге "Советская цивилизация" но уже не столько к самому автору, Сергею Кара-Мурзе, сколько к писателю Михаилу Пришвину, которого тот щедро цитирует.

Но почему Кара-Мурза подкрепляет свои рассуждения наблюдениями М.М.Пришвина? Потому что тот "был умный человек и либерал, преданный идеалам Февраля. В своём неприятии грядущей советской революции он доходил до прозрений. Он оставил нам скрупулезное, день за днем, описание тех событий в своих дневниках. Пришвин был чуть ли не единственный писатель, который провёл годы революции в деревне, в сердце России, на своём хуторе в Елецком уезде Орловской губернии. И не за письменным столом - сам пахал свои 16 десятин (ему даже запретили иметь работника, видимо, его, помещика, лишили "лишней" земли, оставив ему обычный крестьянский надел). Кроме того, он действительно был в гуще всех событий, как делегат Временного комитета Государственной Думы по Орловской губернии, ежедневно заседал в своём сельском комитете, объезжал уезды и волости. Временами бывал в Петербурге - в министерствах, Думе и Совете".