По питерскому "маминому" адресу я... поехал. Застал похоронную процессию. Уточнил у скорбящей соседки фамилию и имя усопшего. Выразил соболезнования. Перекрестился. Заглянул в гроб. Однако ничего не увидел - ещё одна особенность памяти. Белый шелк окружал лицо (это я помню отчётливо), но черт лица моя память не сохранила. Я не смог бы их воспроизвести, даже под угрозой казни. Извините. Побывал на поминках. Образы матери и этого незнакомого мне человека странным образом объединились, и когда люди не чокаясь и не произнося тостов выпивали, я был твёрдо уверен, что они пьют за упокой Аэлиты Никандровны. Стало легче. Словно проводил маму.

Прямо с поминок я поехал в Пулково. Симпатичная девушка сказала, что билетов на ближайший самолёт нет. И на последующий нет. Вообще нет. Я обещал жениться. Она покраснела и гордо вздёрнула носик. Ответила, что таких предложений у неё "по десяти раз на дню". Я не вступил в пререкания и видимо из-за этого смирения получил билет. В Киев я не поехал (как вы могли догадаться). Полетел домой. В душе мой свирепствовал... тектонический разлом (если так можно выразиться). С одной стороны, я верил, что Князев мой отец. С другой - с катастрофической чёткостью представлял себе нашу беседу: "Ты что? Обалдел?
– скажет он, сверкая очами.
– Ты с какого года?" Я отвечу. "Ну вот!
– возликует Князев.
– У меня на тот год - стопроцентное алиби!" Я спрошу, какое? "В тот год у меня не стояло!
– скажет он.
– На баб я не мог... облучился, понимаешь?" Я не пойму и он разозлится. Скажет, что я олух царя небесного. "На подлодке я служил, дубина! Радиация! Не мог я тогда тебя зачать! Не имел физической возможности!" Мы выпьем крепкого чаю. Сарон подмигнёт и заговорит о своём дирижабле. А я заподозрю, что он мог. Ведь, если он не сумел, то кто тогда способен?