— А рядом?

— А рядом… я. Что, не верится?

Чтобы я не сравнивал ее с фотографией, она еще глубже погрузилась в платок. Но я все же заметил, что губы ее, нос, подбородок остались теми же: годы не смогли изменить их форму, стереть их значительность. Но раньше это была значительность надежды, уверенности в себе, а теперь…

Я помнил, что, разговаривая с детьми, Надежда Емельяновна начинает плакать. И изо всех сил старался, чтобы этого не случилось.

— Сегодня замечательная погода! — провозгласил я. — И вид у вас гораздо лучше, чем… в те дни.

— А ты в те дни у меня не был, — без насмешки и упрека ответила она.

— Вечером к вам придет мама! — Своими сообщениями я хотел предотвратить ее слезы. — А у нас в доме ремонт собираются делать!

— Дом старый, — согласилась она. — Но прочный. Сколько еще простоит!

Ей хотелось, чтоб он простоял подольше.

— Таню я прямо сюда привезла. Из родильного дома… — Помолчала и добавила: — Она любила выпрыгивать во двор через окна.

— Это уже… потом? Позже?

— Там, под окнами, ее ждали мальчишки. Сюда заходить не решались.

Она шепотом попросила:

— Присядь.

Я присел возле низкого квадратного столика, стоявшего у постели. На нем были разложены листки, вырванные из тетрадей в клеточку и линейку, из блокнотов и записных книжек. Листков было много… С возрастом их цвет изменился, и, как на лицах людей, на них появились морщины. Одни были сплошь исписаны, на других было всего несколько строк, карандашных или чернильных. Строки тоже не устояли перед годами: поблекли и выцвели.

— Это все когда-то Танюше писали… — сообщила Надежда Емельяновна.

Чувствуя, что она может заплакать, я воскликнул:

— Ее так любили?!

— Здесь только записки. А письма я прячу!

Она приподнялась, дотянулась до комода и, выдвинув верхний ящик, достала оттуда несколько писем.

— Эти трое обещали пожертвовать ради нее жизнью. — Она положила на стол три поблекших конверта. — Интересно, где они сейчас? Помнят ли ее?

— Помнят! — вскричал я, чувствуя, что голос ее дрожит и вот-вот оборвется. — Эти помнят! И остальные, я думаю… Нет, я уверен!

Надежда Емельяновна закрыла глаза, раздумывая, можно ли верить моим словам. Наконец она тихо произнесла:

— Мне бы хотелось узнать, кто они… эти бывшие мальчики.

— Вы их не знаете?!

— Они же страдали под окнами… А подписывались одной буквой. Или двумя. — Она приподнялась. — Только в этой записке есть имя: «Петя».

— И меня Петей зовут!

— Я знаю: Петя Перов…

— Получается: Пе-пе! Есть такой рассказ. Слышали?

Мои восклицания сдерживали ее, отвлекали от горестных мыслей. Поэтому я громко и чересчур торжественно пообещал:

— Найду их! Не верите? Разыщу всех троих!

— Каким образом? — Она вновь прикрыла глаза и медленно вытянулась под одеялом. — Школы, в которой они учились, уже давно нет… Ее снесли.

— А после войны они приходили сюда?

— К кому приходить?

— К вам!

— Зачем я нужна им? Гнедков, который между нами, на втором этаже, живет, сказал однажды: «Стучатся в дверь, когда есть нужда!»

— И вы ему верите?

— Гнедков с ними в одном классе учился. Я расспрашивала его, а он и ответил… той фразой. Получается, прав: ко мне они не зашли.

— Значит, в другие города переехали! — уверенно заорал я, чувствуя, что голос ее вновь готов оборваться. — Переменили адреса — вот и все. А я разыщу! Перепишу эти буквы…

— Зачем? Ты письма возьми… Только не потеряй.

Тут я заметил, что пузырьки и коробочки с лекарствами все еще у меня в руках.

— Танюша была не только красивой, — сказала Надежда Емельяновна. — Она была доброй. Всегда стремилась помочь… Как твоя мама. — Надежда Емельяновна тоже заметила пузырьки и коробочки. — Как ты.

Валька Гнедков был сыном своего отца: встревал в дела, которые его не касались, и с любопытством следил за передвижениями в доме и во дворе.

— По квартирам ходишь? — спросил он испытующе, как неопытный следователь, заглядывая мне в глаза. Гнедков-старший делал это осторожнее: доверительно и сочувственно. — «Бюро добрых услуг»? Ха-ха!

— А ты бюро каких услуг?

— Я вообще ни у кого в услужении не состою! Хочешь, чтобы тебя похвалили?

Если кого-нибудь хвалили, Валька тотчас искал причину, которая бы сделала похвалу незаслуженной.