Я не хотел умирать, но не хотел и выжить такой-то ценой.

«Прости, отец, – начал я немо. – Знаю, что ты поймешь».

– Время! – рявкнул жрец жестяным голосом. – Ожидание недопустимо! Надлежит обнажиться! Тьможители сейчас будут введены. Время для гнева Матери! Время воздать за обиды мира!

Да.

Время для гнева.

Время.

Я зачерпнул воздуха, как учил меня мой Мастер Войны, разжег внутренний огонь внутри моего тела. Бросил туда всю усталость, страх, гнев и обиду, как если бы разжигал печь. А потом позволил, чтобы этот огонь наполнил мои вены.

– Есть дела поважнее! – раздался вдруг голос. Сильный женский голос. Я взглянул на дверь и увидел фигуру, облаченную в плащ с капюшоном. – Это обычная жертва. Пусть этим займутся те, кто должен. Те, кто идет, неся Слово, должны говорить.

Жрец медленно опустился на колени и уперся кулаками в пол.

– Архиматрона, хафрам акидил! Ты сказала истину, – произнес.

Брус тоже поклонился. Я пал на колени, будто ломая сталь, застывшую в моих суставах, упер кулаки в каменные плиты и коснулся лбом пола.

Огонь в моих венах загудел. Пылал в голове и подбрасывал мне образы. Короткие, горящие, как удары молнии. Прыжок, оправленная в кость рукоять клевца – в руке, короткий скрип железа, прямо в лысый, раскрашенный череп, прыжок на стол, нож в другой руке. И тотчас прыжок на лестницу, удар железом под колени и – ножом в глотку.

В жилу духа, что бьется сбоку на шее. Обсидиановый коготь, острый, словно обломок стекла, и твердый, точно алмаз. А потом – кто нас удержит, если мы поведем за собой архиматрону с клинком у горла?

Молния ударила и погасла, а я не сделал ничего из того, что пронеслось у меня в голове.

Когда мы шли каменными ступенями в свете лампадки, а потом – сквозь крутые коридоры, опутавшие башню, до меня еще доносилась сладкая песнь успокоения. Вскоре я перестал ее слышать, и тогда донесся первый отчаянный крик. Приглушенный, бьющийся где-то за стенами внутри башни.

Мы вышли наружу, в подступающие сумерки. На синем небе башня прокалывала тучи игольчатыми, подобными рогам стенами, а вокруг верхушки кружили вороны, словно клочья сажи от пылающих свитков.

Кожа Дейрдре гладка как пергамент. Бледная, почти белая, типичная для женщин народа, что веками обитает под хмурым небом, омываемая вечным дождем и овеваемая влажным морским ветром. У женщин, у которых, как у Дейрдре, волосы рыжи и блестят, словно полированная медная проволока, пигментация – не такая, как у остальных. Отсюда алебастровая, прозрачная кожа. Ей бы еще быть веснушчатой, но у нас есть генная инженерия. Потому у Дейрдре Маллиган не слишком много веснушек. Я исследую ее тело, легонько проходя губами по взгорьям и долинам. Дейрдре подобна своему острову. Гладкие равнины, ласковые холмы. Никаких горных хребтов, немного леса. На миниатюрном, залитом светом свечей теле нет ничего, что могло бы испортить его географию. Только мягкие взгорья и долины. Под тонкой, прозрачной кожей подрагивают небольшие, но крепкие мышцы, когда она шевелится в моих объятиях. Ее лицо – под моим, я смотрю в прищуренные, немигающие глаза, зеленые как Ирландия. Красивой формы капризные губы шевелятся рядом с моими. Я слышу вздох. Чувствую, как маленькие пальчики странствуют по моей спине и затылку.

– Проснись, Спящий-в-Древе, – стонет Дейрдре. – Уже пора.

Я гляжу на нее испуганно, прямо в птичьи глаза, желтые с круглым, будто отверстие ствола, зрачком. На поблескивающие черные перья и торчащий в небо раскрытый клюв, словно лезвия секатора. Перья заканчиваются на шее, дальше раскидывается гладкое тело, бледное и алебастровое, ирландское тело Дейрдре.

– Проснись! – каркает Дейрдре.

Я вскрикиваю.

Вскрикиваю с лицом, уткнутым в горячий пепел, под потоками ледяной воды. Вскрикиваю, лежа нагим среди камней и скал, слыша рев пламени. Давлюсь криком и плачем, словно новорожденный. Вскрикиваю, подавившись первыми вдохами пахнущего озоном воздуха. Рожденный деревом и молнией. Я – сама боль. Боль бытия. А потом остается лишь дождь, шипение гаснущего пламени, боль и ночь.

Просыпаюсь я от холода. И дрожи.

И осознания того, что я жив. А если жив, нельзя оставаться в неподвижности и бессмысленной тьме. Жизнь означает движение. Деяния. Я ощущаю всем телом камни и мокрый мох, на котором лежу. Мне неудобно. Это и значит, что я жив.

Я в своей жизни просыпался таким образом уже пару раз. Чаще всего – посреди больничной белизны. Удивленный, что продолжаю существовать, слабый и наполненный болью.

Но еще никогда не было так.

Я собираюсь, неловко и тяжело, словно бетонный голем. У меня щелкают зубы, ледяная дрожь пронзает до мозга костей. Лежу в странной позе, с выкрученными конечностями – тряпичная куколка. Я видал людей, которые лежат в подобных позах. Жертв взрывов. Сметенных ударной волной, вбитых в то, что оказалось на их пути, бесформенных, как смятая одежда. Однако я, похоже, цел и невредим.

В десятке метров дальше, посередине поляны, пылает огонь. Остатки моего ствола ярятся жаром и постреливают язычками пламени, что шипят под каплями дождя. Хорошо. Огонь – это огонь. Надо начать с тепла. Иначе все это кретинское чудо электрического воскрешения окажется зряшным из-за обычной гипотермии.

Мои мысли разбегаются во все стороны, будто стайка испуганных рыбок.

И только когда я приседаю около угольев выжженного ствола и протягиваю руки к теплу, начинаю собираться с мыслями.