– Milena, imas cigarety?

– Imam! Larsy hoces? [5]

Они снова легальны?

Я подношу чашечку к губам, но прежде чем успеваю сделать глоток, белый фаянс разбивается у меня в руках, кофе проливается на тротуар, а я резко вскакиваю, пытаясь спасти светлые штаны.

Он бесцеремонно присаживается за столик, пододвигает себе стул. Крупный седеющий мужчина в шляпе и ярко-красной шелковой рубахе. Расхлюстанные полы открывают смуглую волосатую грудь, увешанную множеством золотых цепочек и кулонов. Он не похож на хорвата. Серб? Цыган? Турок? Я смотрю на него в раздраженье, но внезапно каменею. У него лишь один глаз, зато совершенно черный, без следа белка, продолговатая капля смолы. Второй скрыт за округлой костяной нашлепкой, привязанной кожаным ремешком. На пальцах, опирающихся на эбеновую трость, что увенчана головой ворона, блестят перстни. На голове – оригинальный белый стетсон, сплетенный из панамской рафии.

– Здесь полно свободных столиков, дружище, – цежу я. Еще и кофе мне разлил. Я что, выгляжу окулистом? Чего он уставился на меня своим кровавым буркалом?

– Проснись, Спящий-в-Древе, – рычит он со злостью. – Тебя ждут.

Добрый день. Dobrodoszli. Безумец.

– Прошу прощения, но я завтракаю. Может, поищите кого другого? Клиника – в той стороне. За ribaric’ей [6] .

Он выпрямляется на стуле, а потом сует в рот два пальца и пронзительно свистит. Мгновенно, в шуме тысяч крыльев и оглушительном карканье, чернеет небо. Я смотрю вверх и вижу птиц. Гигантская, покрывающая весь небосклон стая больших, словно гуси, смоляно-черных воронов. Они садятся на крыши, на мачты яхт, на деревья, на головы и плечи прохожих, которые внезапно делаются недвижимы, будто манекены. Заслоняют даже яркое сияние балканского солнца. Я не могу выдавить ни слова. Слышу беспрестанное карканье, словно кто-то рвет на куски черные тряпки. Все застывает, как погруженное в янтарь. Двигаются лишь вороны. Сидят на плечах и на голове Милены, что стоит в дверях кафе с подносом в руках. Большой ворон бьет крыльями, развевая ее волосы, второй садится на плечо девушки и одним движением серого, огромного как острие чекана клюва вырывает ей глаз. Милена стоит неподвижно, замерев на полушаге, по смуглой щеке стекает ручеек крови – на белую, окаменевшую улыбку.

У меня открыт рот, а глотка вдруг превратилась в старое дерево.

– И как тебе, когда кто-то приходит и поджигает твой мир, Спящий-в-Древе? – спрашивает мужчина.

Я, ошеломленный, молчу. Не знаю, где я. Не знаю, кто я.

Мужчина встает, входит в кафе, бесцеремонно протискиваясь мимо окаменевшей, искалеченной, истекающей кровью Милены, а потом снимает со стены рекламу «Гиннеса» – обрамленное морозными, точеными узорами, оправленное в рамку зеркало.

– Взгляни на себя, Спящий-в-Древе, – говорит он. – Взгляни в свои глаза.

Я машинально гляжу, и за серебристой голограммой с надписью «Гиннес» вижу странное, чужое лицо. Оно похоже на мое, но – чужое. Вытянутое, почти конское, с носом, узким как плавник; прилегающими к черепу узкими, но длинными ушами. И глаза. Глаза. Как у него, наполненные темным ореховым цветом, напоминающим копченые миндалины. Кто я? Кто я такой?

Сижу как деревянная статуя.

Я – Вуко Драккайнен. Сын Ааки Драккайнена и Аниты Островской.

Нет.

Я Ульф Нитй’сефни. Ночной Странник.

Мидгард.

Древо.

Я начинаю кричать.

Не хочу просыпаться.

Не хочу.

Весь мир погружается в смоляную тень тысяч воронов.

Воронова Тень.

Они каркают.

Я иду следом за ним, безвольно; мы протискиваемся между остановившимися как на стоп-кадре туристами, среди бьющих крыльями воронов. Он поднимает свою кретинскую трость и бесцеремонно раздвигает группку неподвижных японцев.

Мы идем.

Он ведет нас в отель, стеклянные двери с шумом разъезжаются. Я ощущаю на лице дуновение прохладного, кондиционированного воздуха. Цыгано-турок с вороновой тенью властно проходит вестибюлем, потом через ресторан, еще одни двери раздвигаются перед нами, выводя на террасу.

Я иду следом и вдруг оказываюсь в огромной мастерской. Нет террасы, нет вида на залив, только помещение, выложенное измазанными плитками; гудящий очаг, кран под потолком, позванивающий цепью. Бьет управляемый компьютером пневматический молот, некий бородатый огромный человек, с лицом, прикрытым зеркальной маской, склоняется над сложной стальной конструкцией с перчаткой управления на руке, механическое плечо, что заканчивается соплом сварки, свешивается с потолка и то и дело постреливает снопами искр среди стальных кишок.

– Отключи это, Укко! – орет мой проводник. – Тут же сбрендить можно! Мы должны поговорить!

Бородач поднимает на нас зеркальную маску и, наверное, смотрит – молча. Расставляет пальцы. Молот замолкает, токарный станок давится замирающим свистом, сварка внезапно прячет форсунки и гасит плюющийся ацетиленовым пламенем клюв, а потом уезжает под потолок. Тишина, только в ушах моих продолжает звенеть.

Я знаю это место.

Это мастерская дядюшки Атилаайнена. Даже стоящие вокруг, привезенные из Америки крейсера шоссе, похожие на хромированные фортепиано, – те же, что и тогда, в детстве.

Мужчина, которого называют Укко, поднимает с лица зеркальную маску и отводит ее на макушку, а потом кивком указывает на кабинетик. На крохотную клетку с письменным столиком и компьютером, стенами, увешанными рекламами запчастей и с календарем, оскорбляющим женщин, выставляя их сексуальными объектами.

Негде присесть.

– Я пришел не за топором или подковами, Кузнец, – ворчит Воронова Тень. – Нам нужно посоветоваться.

Кузнец открывает небольшой чешский холодильник и вытягивает две банки пива. Для себя и Вороновой Тени. Я чувствую себя оскорбленным.