Среди всей этой блестящей толпы своей скромностью выделялись синий халат и простая, похожая на шлем, кожаная аська Мамая, который возлежал по правую руку хана, мрачный, полуприкрыв и без того узкие глаза. Он один вошёл в шатёр хана при сабле, покоившейся сейчас на его бедре. Эта сабля золотой ручей на синем простом халате — своими золотыми ножнами с тонким восточным чернением, усыпанным крупными алмазами и стоимостью в десяток конских табунов, ещё больше подчёркивала вызывающую скромность первого властелина, у которого, подобно легендарному Ногаю, был в руках Крым с прилегающим к нему Причерноморьем и землями на север, вплоть до реки Красивой Мечи, на западе — до Днепра, а на востоке — до Волги и Северного Кавказа, за которым вдоль Каспия тянулись лучшие в мире пастбища. Не только это было под сильной рукой Мамая, но вся могучая Золотая Орда, которой он управлял самым тонким и коварным образом — чужими послушными руками ставленника своего, великого хана Магомеда.

Посреди шатра стоял большой круглый стол, покрытый персидской скатертью, а на нём возвышались высокие китайские расписного фарфора кувшины с питьём и толпились плотные гнездовья крупных золотых кубков, с трудом умещавшихся на большом столе.

Дмитрий ещё в саду понял, что выставленные напоказ богатства должны были унизить любое подношение хану, владевшему ими, но именно здесь, в шатре, странно поставленном внутри дворца, перед притихшими владыками, наводящими ужас на Европу, при виде стола, уставленного награбленным за века золотом, — именно здесь он понял, что его подарки будут просто смешны.

— Что молвишь, Дмитрий, улусник наш?

Голос — колесо немазаное, татарское, и принадлежал он не хану Магомеду, а Мамаю. Знатно лопотал по-русски.

— Княже Дмитрий! Понеже ты старей всем князем в русской земле, то скажи нам: зачем прибыл в Орду?

Это был новый подвох: Сарыхожа приглашал от имени хана, а хан будто бы и ведать про то не ведает, да и вовсе молчит, наподобие куклы шёлковой, а вещает ядовито он, Мамай.

— А прибыл я к вам в Орду по зову слуги вашего, посла и тысячника Сарыхожи, дабы поклон творить и молить о благе земель наших и всяка суща в них человека жива.

Мамай ждал, пока толмач, подсевший к хану, громким голосом переводил ему и всем слова московского великого князя. А потом спрашивал дальше:

— Чем кланяешься?

— Чем бог послал да чего взял, поспешая до двора великоханского... Михайло! Бренок! — Дмитрий повернулся к выходу. — Неси подарки!

Бренок кинулся ко входу в шатёр, но на нём повисли, оттащили, а с воза, уже обнюханного, обшаренного, крупные — один к одному — быстрые и наглые от сознания своей силы и особого внимания хана и двора к ним беспощадные кашики [56] похватали подарки и сами понесли их в шатёр, стараясь попасться на глаза владыкам. Они толкались и грызлись, пока Сарыхожа, стоящий у телеги, не прикрикнул на них. Вереницей шли кашики, и от этого казалось, что подарков много. Меха соболя, черно-бурой лисы, несколько шкур крупного черно-бурого с серебром медведя, набор серебряных колокольцев, дубовые бочонки с мёдом, ещё шкуры бобров, резной ларец из рыбьего зуба, отделанный драгоценными камнями, и несколько кругов ярого воска легли на ковёр перед ханом и Мамаем, и стало в шатре тихо. Умолкли шёпот, пощёлкиванья языками, насмешливое похмыкиванье. Конечно! Это совсем не то, что было выставлено по обе стороны садовой аллеи.

— А ведомо ли Мите, улуснику нашему, что великий хан ждёт дани, достойной в жаркое лето? — спросил Мамай. — Где же та дань?

— Время дани ещё не поспело. Вот приду на Русь, повелю ту дань сбирать и пришлю ко двору, как повелось...

— А не мала ли дань — по полугривне с сохи на год? — спросил Мамай и глянул наконец на хана Магомеда, будто вспомнил о нём, почтил!

Хан согласно кивнул, как бы радуясь, что и ему оставлено место в разговоре.

"Эва! Внове за песнь старую взялись..." — Дмитрий прикусил губу, но ответил спокойно:

— Не мала, но вельми полна.

— Русь людьми размножилась, а дань остаётся прежней!

— Русь истаивает во бранях междоусобных... — Дмитрий остановился, пережидая гул в шатре. — А обочь междоусобий со Рязанью да со Тверью Русь покою не ведает от литвы, от немец, да и другие русские княжества не единожды шли на Москву.

— Ты, Митя, немало тех княжеств под свою руку поял!

— То — воля божья! То — край безвыходен есть, понеже Москве стоять надобно.

— Тверь — не выше ли Москвы?

Понятно, куда клонил Мамай, но Дмитрий был готов и к этому.

— Для Орды Тверь — погибель во грядущих днях!

Всколыхнуло весь шатёр, даже белое облако — гарем ханов с полураспущенными покрывалами на лицах — и то плеснуло белой пеной и замерло. Эмиры, беги, угланы левого и правого крыла, темники, тысячники и творцы власти гражданской — все едва удержались на местах своих.

— А ведомо ли князю Московскому, ныне сидящему на Володимерском столе русском, великокняжеском, что нет на белом свете народа такого и государства, коему небо судило сокрушить великий Улус Джучи?

— Не было такого народа и такого государства, только ведомо мне, что и несокрушимой щит крушат два либо три меча, где един не берёт... — Стало очень тихо, и Дмитрий намеренно сделал остановку — пусть перетолмачит, окаянный. — Ведомо ли двору ордынскому, что Тверь в союзе с Литвою? Вестимо ли, что Литва в союзе с княжеством Смоленским и не прочь ныне русские княжества соединить под рукой своею? Зимой минувшей союзники, названные мною, пришли под Москву и пожгли сёла и погосты, монастыри и деревни, пограбив и премного людей побив. А, не ровен час, падёт Москва, то и Рязань сольётся с теми союзниками и сама на Орду пойдёт?