Московское воинство вернулось домой, слегка промяв коней, и готовилось к жатве. Да в конце того погожего лета пришлось пожать русским полкам жатву — горькую жатву.

Молодой князь Иван Нижегородский не смог внушить воинству послушание и заботу о деле опасном. Пошли распри меж полками и воеводами, после пристрастились в безделье к пиву и мёду. Понравилось. Побрели по деревням и сёлам, мёду искали. Пили в жару. Хмелели и радовались сами себе: какие они бесстрашные. Иной кричал, что один управится с десятком татар. Доспехи, мечи, копья, булавы, рогатины — всё кучей свалено на возы. Лихая игра с судьбою...

Второго августа грянула гроза.

Мордовский князёк навёл Арапшу на разморённое русское воинство. Хитрый воин не сразу напал, но всё высмотрел, рассчитал точно, полки разделил на пять колонн и с пяти сторон ударил нежданно и страшно. Русские растянулись по деревням вдоль реки Пьяны и сами были пьяны. Добежать не успели до телег с оружием, как уже половина полегла под саблями. Другие кинулись к реке. Тонули сотнями и гибли от стрел, а с берега разили копьями. Иван Нижегородский утонул, пробитый стрелами...

Арапша отправил табуны коней, полон и обоз с оружием к Мамаю, а сам, уверенный в победе, подошёл к Нижнему Новгороду. Князь Дмитрий Константинович Нижегородский в горе и страхе бежал в Суздаль. Арапша сжёг город. Из жителей спаслись лишь те, что отплыли на судах к Городцу.

Всю осень мотался Арапша, неуловим, волку подобен, по Засурью, грабя сёла и деревни. Грабил и убивал русских купцов на реках, устраивал коварные засады и вновь исчезал в степи или за лесами. В ту же осень напал внезапно на Рязань и сжёг её. Олег Рязанский, оставив по обыкновению стремянной полк для прикрытия, бежал в леса, но едва жив остался: стрела догнала его, ударила в плечо.

Дмитрий выслал сторожевые полки, но на покров уже остались лишь следы от нашествия Арапши.

Русь ещё не оплакала мёртвых, а уже новое известие: решили мордовские князья, что повержен Нижний Новгород, напали на город, дограбить остатки. Однако второй сын князя, Борис Дмитриевич, собрал воинство и настиг полки и обозы мордовские у той же реки у Пьяны. Теперь побиты были мордовские полки и тонули в той же реке, где в конце лета тонули русичи.

В день ангела любимого сына Василия — в самом начале января — Дмитрий собрал в стольной палате бояр, воевод, ближних людей своих. Только веселья не было. С рундука в предпорожную палату вваливались бояре, собольи шубы складывали на лавки, обтаптывали снег, крякали, потягивали носом — хорошо пахнет из подклетной поварни. В палате уже кучнились бояре да воеводы, голова к голове, и о чём бы ни заходила речь, все сбивались на битву у Пьяны-реки. Вот уж и за столы сели, дождавшись, когда Митяй освятил трапезу.

Митрополит Алексей прислал через служку благословение князю Василию и всему дому Князеву и всем гостям, но сам быть не мог: с полгода уже не отпускала его болезнь.

— А Киприян-от сидит во Киеве! — напомнил Олешинский.

— Этакого не бывало: прислать нового митрополита на Русь, когда старый жив! — поддержал разговор Акинф Шуба.

— Справно ему отповедал наш великой князь: есть у нас митрополит, а иного не надобе! — громко, чтобы слышал вошедший в палату Дмитрий, сказал Олешинский и пошёл цапать одной рукой бороду, другой — волосы.

Монастырей с Кусаковым и Кошкой пытались поддеть кого-то шуткой, хотели веселья, коли день весёлый, но не выходило пока. Чуть припоздав, явился Фёдор Свиблов. Не всё ещё видали его после возвращения из нового похода в мордовскую землю. Он водил туда московский полк и вместе с полком Бориса Нижегородского наказал союзников Мамая.

— Как воевалося, Фёдор? — спросил Монастырей. — Всю землю пусту створили! — дёрнул шеей Фёдор Свиблов.

Тут бы и разгореться, мнилось, веселью. Великий князь посадил на колени шестилетнего Василия, поцеловал его, одарил прилюдно новой шапкой собольей и крохотными латами, изделием Лагуты. Громко все восхищались подарком, хвалили Василия, желали ему здоровья и отцова ума.

По первой же чаше стало видно, что меды на столе слабые, а пиво густо намешано с мёдом и только гнало пот, а в голове оставалось трезво. Первым крикнул Дмитрий Монастырёв:

— Княже! Почто меды слабы?

На удивление, князь не осерчал, а будто бы даже обрадовался. Со своего высокого стольца-приступа он громко сказал:

— Бражны меды на Пьяне-реке остались!

Вот оно! Вот куда метил Дмитрий, и спроси Монастырёв, не спроси, а великий князь нашёл бы место слову этому. Нет, недаром поставлены были слабые меды!

— Там всё выпито! — снова крикнул Монастырёв, видимо дома жахнул яндову своего мёду.

— Эко, возглаголал! — нахмурился Дмитрий и ссадил сына на пол, подтолкнул слегка — иди к матери!

Молча пили слабый мёд. Кошка причмокивал. Олешинский лукаво хвалил.

— Чего в Орде, Дмитрей свет Иванович? — спросил тиун.

Это было интересней медов, и затихли снова столы.

— Дело спросил, Микита Свиблов...

Дмитрий собрался с мыслями, обвёл столы взором строгим — все свои заговорил: