В деревне мужички добыли мне какую-то чуйку, черные плисовые штаны и сапоги. В таком наряде я отправился к «ейному» становому, в Клушино. Как я ни торопил, ни упрашивал мужичков, но этот визит или представление могло состояться только на другой день. Мужички все в один голос доказывали мне, что им нельзя везти к становому в другую губернию, хотя и смежную, но я лаской и угрозой и чуть не слезными просьбами упросил.

– Мотри, барин! Не выдавать! Не сказывай, что я тебя возил! – твердил мне мой возница.

Выехали мы вечером и приехали в Клушино ночью. Я всё-таки отправился к становому, но становой, оказалось, уехал утром весьма поспешно в село Светлые Ручьи, где был праздник. До села было пятьдесят вёрст.

Никто не взялся везти меня туда.

Припоминая все перипетии этих странствований, я даже теперь, спустя более тридцати лет после всего прожитого, вспоминаю о них с невольною дрожью в сердце.

Я прождал в Клушине целых трое суток. В эти дни я жил и питался, благодаря бескорыстному гостеприимству русских мужичков. Впрочем, я почти ничего не ел.

Становой, к удивлению моему, принял меня очень любезно и тотчас же распорядился заложить новую тройку в свой тарантасик.

– Необходимо-с ехать тотчас же, – сказал он, – немедленно-с… По горячим следам-с. На месте составим протокол. Не угодно ли-с вам… У меня есть партикулярное платье-с! – предложил он, косясь на мою чуйку.

Я поблагодарил и отказался.

Живо собрали понятых, захватили писаря и отправились.

Помню, день был необыкновенно знойный, мглистый. В воздухе пахло гарью.

Всю дорогу (вёрст сорок) я был в сильном волнении. Каждый раз, как я обращался к моему сердцу с вопросом: жива ли моя мать? – оно отвечало успокоительным боем. Я. воображал себе разные хитро сплетенные случаи, которые могли её избавить от катастрофы. Наконец, я даже начал сомневаться: да ломились ли, полно, ко мне в мою комнатку на мельнице? Может быть, все дело лишь возбуждение молодой крови, молодого мозга. Все мне пригрезилось спросонья, и я убежал просто от призрака, созданного собственным воображением, а теперь, может быть, мать ищет меня, ищет повсюду. Может быть и погоня, которая так напугала меня, была послана за мной именно моею матерью?

Мы начали спускаться к реке. Жар уже спал, оводы немного утихли, но в воздухе ещё сильно пахло гарью. Последние две-три версты дорога была отвратительная.

Чем ближе мы подъезжали к мельнице, тем сильнее пахло дымом. Наконец, мы ясно увидали, что с того места, где была мельница, поднимался дым лёгким, синеватым облачком.

– На мельнице-то не ладно, ваше б-родие, – сказал, обернувшись к нам, ямщик.

– Пошел! пошел! Такой, сякой… – прикрикнул на него становой.

Наконец, мы въехали на плотину.

На месте большой двухэтажной мельницы торчала длинная, почернелая труба, груда закоптелого кирпича и обгорелые бревна, от которых поднимались синевато-белые дымки. Мельничное колесо и кауз [2] одни остались целы.

Не помня себя, я выпрыгнул из тарантаса. Сердце сжалось. Мне показалось, что я осиротел, что я один на земле.

– Дело чисто-с! – сказал становой, пожимая плечами. – И концы в воду!

И он махнул рукой на широкий пруд, на котором плавала стайка уток.

Простояв на погорелом месте несколько минут, мы поехали обратно в Клушино. Становой достал мне лёгонькую тележку на дрожинах, и я проехал в деревню моего дяди, которая была недалёко от мельницы. Но дядю я не застал в деревне и, пробыв у него не более суток, я поехал в том же тарантасике в нашу деревню.

Помню, вошёл я в кабинет матери точно в могилу, посмотрел на её письменный столик, на портреты, на её бумаги…

Тяжело стало… невыносимо тяжело…

Помню, долго я рыдал и в ту же ночь свалился в горячке.

Болезнь продолжалась более месяца. Ко мне приехал отец, который жил уже 8 лет врозь с матерью в его О-ском имении и большую часть жизни проводил в Петербурге.

Когда я оправился, он рассказал мне, что давно уже начато следствие, но едва ли что-нибудь выяснится. Все концы были ловко спрятаны.

– Представь себе, – сказал он, – становой, тот самый становой, который возил тебя на погорелую мельницу, через два дня после того был найден в лесу зарезанным. И знаешь ли что, ты нигде не был так близок к смерти, как в те дни, когда жил в Клушине, подле квартиры станового. Он был замешан в деле. Мельница сгорела по его старанию. Всё, что жило на мельнице, разбрелось и бежало под его покровительством. Ты был самый опасный свидетель для дела. Если бы не ты, то все концы действительно были бы спрятаны, и мельница с её обитателями продолжала бы существовать и работать её темные дела до сих пор. Каким образом становой не позаботился тебя схоронить, не знаю. Это какая-то загадка… Да! Вообще тут работала длинная и темная рука, – прибавил он как бы в раздумье.