Фрески размещались снизу вверх, и рождение в яслях было началом крестного пути, восхождения на Голгофу, а Распятие — его вершиной. Потому что вочеловечение и стало самоограничением Вечного, Всемогущего и Беспредельного — во временном, слабом, плотском. А дальше все глубже становилось это добровольное уничижение, все тяжелее крест, страдание бесконечного в конечном — до жертвенной смерти, предельной самоотдачи и последнего страдания.

«Тайная Вечеря» композиционно повторяла тот же вертикальный овал: ученики, сидящие вокруг стола, поясная фигура Христа во главе его-теперь на вершине овала. Спаситель замыкает Собой группу апостолов, но уже и приметно отстранен, вознесен над ними. На этой ритуальной трапезе, древнем священнодействии, Он преломит и благословит хлеб, как это делалось и до Него. Но к молитвам благодарения добавит слова Нового завета: «Примите, ядите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое; сие творите в Мое воспоминание». И древний ритуал священной трапезы пресуществится в литургию, последняя Вечеря, освященная Его присутствием, станет первой Евхаристией…

«Гефсимания» — третья дивная фреска Страстного цикла. Внизу — спящие от тяжелой печали ученики; они сбились в тесную группу, прислонились спиной к спине, преклонили головы на плечо или на грудь другому. А над ними, в условно обозначенном Гефсиманском саду, одинокий коленопреклоненный Христос — маленькая, в рост учеников фигура в темном хитоне, склоненная до земли голова.

Христос написан в профиль, но глаз, как на древних восточных рельефах, прорисован полностью, удлиненный, с черным кружком зрачка, единственный на фреске зрящий глаз… «Душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со Мной».

Я уже никуда не могу уйти от этого Его взгляда.

Но еще не могу и бодрствовать вместе с Ним.

Мите исполнилось шестнадцать лет. Утром, поздравляя его, я с грустью думала, что за эти дни в Джвари, за все, что ему дается в церкви теперь, рано или поздно он дорого заплатит на своем крестном пути. И все же я пожелала ему того, чего хотел он сам. — стать священником. «А каким должно быть духовенство? — спрашивал один русский архимандрит в лекциях по пастырскому богословию и отвечал: — Духовенство должно быть духовным, священство — святым».

После утрени Арчил с просветленным взором по-грузински прочел Мите стихотворение, которое написал сам по случаю его рождения и по щедрости души. В задачу входило, чтобы Митя стихи перевел, — пока мы поняли только повторяющееся слово «Илия, Илия». Наверно, Арчил пожелал Мите стать как пророк Илия, который посылал на землю засуху и дождь, низводил огонь с неба, испепеляя чуждых пророков, и на огненной колеснице был вознесен в небеса. Но скорее как истинный грузин Арчил хотел, чтобы Митя уподобился Святейшему и Блаженнейшему Католикосу — Патриарху всея Грузии Илии Второму. Нам так и не удалось этого выяснить: Венедикт стал насмешливо говорить, что стихи плохие, глупые, и рифмы в них нет, и написаны без благословения игумена, к тому же монахи не празднуют дни рождения, и листок отобрал. Арчил виновато улыбался, но когда Венедикт ушел, принес Мите три отшлифованных можжевеловых пластинки, из которых можно было вырезать кресты, и безразмерные носки. Он подарил бы все, что имел, но больше у него ничего не было.

А вскоре на тропе к нашей келье появился Георгий. Он нес дорожную сумку с пирожными и сладкими пирожками, испеченными тетей Додо для Мити с братией.

Мы втроем пили чай в келье. Георгий сбрил бороду, и от его помолодевшего лица веяло удовлетворенностью. А когда мы виделись у него дома, он казался слегка удрученным.

— Что-нибудь хорошее случилось? — спросила я.

— Случилось… — кивнул он. — Я ушел работать в патриархию. Вот так это и делается. Я пять лет думаю, говорю об этом, но остаюсь на том же месте между двумя стульями. Что может женщина в церкви? Разве что петь в хоре и зажигать свечи. А он неделю назад занимался кинокритикой — теперь готовился к экспедиции с другом-историком, ушедшим в патриархию на год раньше, они объедут все храмы и монастыри в Грузии, действующие и заброшенные, сфотографируют их, составят подробные описания. Путешествовать будут на лошадях с палаткой или на машине, пешком — где как удастся. Мы все вместе порадовались за него.

Георгий — духовный сын отца Михаила, и эта перемена судьбы произошла, конечно, с его благословения.

— Но и ваш приезд не прошел бесследно, — улыбнулся Георгий.

Еще несколько молодых людей появились с Георгием в Джвари, и отец Михаил сидел на траве под сосной у храма, как апостол в кругу учеников. Только ученики были одеты по сезону и моде, а на отце Михаиле были неизменный подрясник с жилетом, сапоги. И та же лыжная шапочка, сдвинутая набок, украшала его высокий лоб: климат и быстротекущее время не имели над игуменом власти.

А из храма доносились звуки фисгармонии.

Позавчера Митя пришел поздно, взволнованный, и рассказал, как они с игуменом сидели в трапезной и думали, что можно подарить Патриарху ко дню его Ангела от монастыря.

— Венедикт вырезает панагию… А что бы нам придумать? Вот ты, Димитрий, хочешь тоже что-нибудь подарить?

— Я? — засмеялся Митя. — Но у меня ничего подходящего нет.

— Ты бы мог, например, написать для него музыку?

— Я не знаю…

— Тебе понравился Патриарх? — с пристрастием допрашивал игумен, — Как ты его увидел?

— Очень понравился, — чистосердечно признался Митя. — Мне показалось, что я увидел живого святителя.

— Это хорошо тебе показалось.

Отец Михаил разыскал в шкафу журнал «Лозовый крест» со стихотворением одного архиепископа, посвященным Патриарху: «Твоей жизни радуется нация, потому что ты повел ее по пути Христа».

— Попробуй написать музыку на эти стихи. Только надо совсем забыть о себе, не допустить честолюбивых помыслов. Если ты будешь думать: «Вах-вах, какой я одаренный мальчик, сижу, сочиняю гимн… Чем бы всех удивить?» — то лучше не пиши ничего. Но если услышишь музыку, на которую ложатся эти слова, — не знаю, где ты ее слышишь: в сердце, в воздухе, пусть она пройдет через тебя, как то, что тебе не принадлежит… Мы должны все делать для Бога, во славу Его, жить самим делом, а не ожиданием плодов. А уж какой получится плод, кислый или сладкий, это не от одних намерений зависит. Человек только пашет, сеет, но плоды созревают по Божьей воле.