Шрифт:
Ася испытала неимоверное облегчение, когда он наконец полностью оделся и обулся. И сейчас, сидя в машине рядом с Алымовым, она посматривала на его сосредоточенный профиль, на руки, лежащие на руле, и ее попеременно одолевали то восторг, то ужас – что же будет с ними дальше?! Но ничего особенного в этот вечер с ними не произошло: они как-то невразумительно поужинали, Алымов долго извинялся, что Асе придется жить в комнате Иларии Львовны, пока она не сказала, что считает это честью. Тогда он немного успокоился:
– Понимаешь, я не могу там находиться. Пока не могу.
– Ёж, я все понимаю.
– Если хочешь, я перееду в тренажерную, а ты – ко мне. Но только завтра, ладно?
– Уймись. Все хорошо, я спокойно поживу в той комнате. А если ты и дальше будешь нудить, я вообще уйду.
– Да куда ты пойдешь? Ты же бомжик.
– А пойду я спать, прямо сейчас. А то мне вставать рано.
– Рано – это во сколько? – с опаской спросил Алымов.
– Надо подумать. Мне к девяти на работу. Часов в семь, наверное. У тебя есть интернет? Я бы время рассчитала, а то что-то не соображу, где пересадку делать…
Разойдясь по разным комнатам, оба довольно долго не могли заснуть и думали об одном и том же: прошедшие тринадцать лет изменили обоих и все придется начинать сначала. Алымов даже снова достал альбомы, которые принес из маминой комнаты вместе с томиком Чехова, и, вздохнув, нацепил очки, к которым все еще никак не мог привыкнуть. Илария Львовна одно время увлекалась фотографией, так что детских изображений Сережи было великое множество – и одного, и вместе с Асей. Все это время он нет-нет да и пересматривал семейную хронику. Вот и сейчас он усмехнулся, глядя на Малявку с тремя забавно торчащими хвостиками. А вот она почти взрослая… Сергей подумал, что Ася совсем не изменилась, только вместо девичьей хрупкости появилась мягкая женственность – и тут же некстати вспомнил Эдика, что б он провалился.
Тут ему в руки вывалилась собственная фотография, снятая примерно тогда же: юный Сережа Алымов сидит на перилах крыльца и улыбается в объектив. Это снимала уже Ася. Сергей вдруг увидел себя как чужого, совершенно незнакомого человека, и у него защемило сердце: почему-то стало жалко этого солнечного мальчика, улыбающегося всему миру, полного надежд и честолюбивых планов. Он взглянул в зеркало: усталое лицо почти сорокалетнего мужчины – тени под глазами, горькая складка у рта, морщинки у век и на лбу. Вон и очки уже пришлось заказать! «Разве мама любила такого? Желто-серого, полуседого и всезнающего, как змея», – вспомнил он Ходасевича и тяжко вздохнул: мама…
Глава 3
За кулисами
Алымов не очень любил чеховские пьесы, хотя играл как-то Треплева – не слишком удачно. Но слова Саввы о предполагаемой постановке «Иванова» вдруг произвели в нем странную, почти химическую реакцию, и, придя домой, он первым делом пошел искать пьесу – у них было полное собрание сочинений Антона Павловича. Нашел, тут же прочел и задумался. Несмотря на почти бессонную предыдущую ночь, он до утра перечитывал пьесу, думал и даже пробовал проигрывать какие-то сцены.
Через пару дней он отправился к деду. Художественный руководитель театра, актер, режиссер, лауреат всевозможных премий, председатель всяческих президиумов и комитетов, мудрый, циничный и хитрый, прошедший огонь, воду и медные трубы, он держался на своем посту уже третий десяток лет и руководил театром железной рукой в бархатной перчатке. Хотя все за глаза именовали худрука Дедом, один Алымов имел на это законное право, ибо Валентин Георгиевич Горячев на самом деле приходился ему дедушкой. Из всех женщин своего непутевого сына он признавал только Иларию и всегда обращался с ней с трепетной нежностью, а Сережу обожал, старательно скрывая это ото всех – и от себя самого в первую очередь. Он категорически не хотел, чтобы Сергей стал актером, и тот поступал в театральное втайне от деда, который как раз слег в больничку с приступом холецистита. Валентин Георгиевич далеко не сразу оценил талант внука и никогда не делал ему поблажек: на публике они держались официально, и далеко не все знали, кем они друг другу приходятся.
При последней встрече дед с внуком поссорились, и Сергей мучился, зная, как тяжело переживает это Валентин Георгиевич. Они случайно столкнулись, и Сергей хотел было прошмыгнуть мимо, но старик остановил его, положив руку на плечо, и близоруко вгляделся в сумрачное лицо внука – сначала без очков, потом сквозь очки:
– Как ты?
– Нормально.
Дед вгляделся еще:
– А ну-ка дыхни.
И Сергей взвился. Теперь он не мог без стыда вспоминать свои истеричные вопли, которые к тому же слышала пробегавшая мимо молоденькая актриса. Он сидел в приемной Деда и вздыхал под понимающим взглядом секретарши, которая работала в театре сорок лет и все про всех знала. Наконец появился Дед – высокий, вальяжный, седой, он медленно прошествовал в кабинет, на ходу кивнув Сергею – заходи. Тот зашел.
– Дед, прости меня. Я нахамил тебе тогда…
– Да уж. Опозорил старика.
– Ну, прости, пожалуйста, прости. Я больше не буду.
Дед невольно рассмеялся, глядя на притворно-умильное выражение лица внука.
– Ладно, с кем не бывает. Ты тоже прости.
– Дед, я тебе сто миллионов раз говорил – не пью я. Физически не могу. Может, и хотел бы напиться, но…
– Я переживаю, ты ж понимаешь. Один ты у меня остался.
– Ты у меня – тоже. – У Сергея вдруг так перехватило горло, что он скривился.