Палкер рассмеялся.

– Знаешь, как они работают? Например, мой коронный номер – Брежнев на пшеничном поле. Это делают два человека: один рисует фигуру Леонида Ильича, а второй – пейзаж. И ставят две подписи. Небольшая такая картина, два метра на три. Нормальное творчество у ребят, а? Все заслуженные и народные художники, между прочим. Дай-ка мне портфель, – протянул руку Сева.

Палкер передал ему портфель, Сева с удовольствием перебрал бумаги.

– Когда прилетим в Тбилиси, покажем им договоры: «Смотрите, что я вам привез». Мы им бумажки, а они нам – деньги. У них займет пару-тройку дней всю сумму собрать, поживем там, а потом домой. Но заметь, Леня, ничего бы этого не было, если бы на последнем пленуме ЦК партии вопрос о наглядной агитации не ставился со всей четкостью.

Женя умирала. Она лежала без сознания под капельницей с двумя дренажами в животе. Врач Морозовской больницы сказал ее маме Елизавете Львовне Прейжнер готовиться к худшему: вряд ли девочка переживет ночь. Женя запомнила, что она как будто увидела палату сверху – она сама лежит на кровати, мама рыдает у нее в ногах, опустив голову на руки. Женя поднялась выше и увидела коридор, по которому бегали дети, все в белом. Ей стало любопытно, что эти дети делают в коридоре, она хотела подойти и спросить, кто их туда пустил, но жалко было оставлять плачущую маму. Утром Женя пошла на поправку. Врачи сказали, что это чудо.

Выздоравливала она долго. Когда через несколько месяцев Женя смогла встать с кровати, выяснилось, что она разучилась ходить. Ее, пятилетнюю, заново учили вначале стоять, а потом переставлять ноги, шаг за шагом. Мама, папа и старшая сестра Таня, сменяя друг друга, водили ее по двору, пока она не начала ходить самостоятельно.

Прейжнеры жили в большой коммуналке на Арбате, бывшей усадьбе Рукавишниковых. От былого купеческого великолепия остались только удивительной красоты кованая ограда вокруг особняка и большой бальный зал с колоннами – «зала», как называли ее обитатели дома, – чудом не перегороженная и не поделенная на клети, а так и оставленная в своем оригинальном виде. Дети любили устраивать там игры и танцы, хотя рассерженные соседи часто гоняли их. Парадный вход давно замуровали, и жильцы пользовались черным ходом, выводившим в просторный широкий коридор. У Прейжнеров была огромная комната с тремя большими окнами и своей личной маленькой кухней. По утрам за отцом, главным инженером завода пластмасс, приезжал бежевый трофейный «БМВ» и увозил его на работу. Мама, несмотря на два инженерных образования, не работала, посвятив себя дочерям Татьяне и Жене.

В пятьдесят втором году отца уволили с завода. Речь шла и об исключении из партии. Он боролся, пытался доказать свою правоту, потом махнул рукой и стал искать другую работу, но везде получал отказ – никто не хотел рисковать и брать к себе зачумленного космополита. Деньги закончились, мама потихоньку распродавала вещи, чтобы прокормить семью. Семен Григорьевич каждую минуту ожидал ареста. Друзья рекомендовали ему уехать куда-нибудь подальше и затаиться, авось пронесет.

– Я прятаться не собираюсь и семью не брошу, – решительно отказывался Семен Прейжнер. – Если и ехать, то всем вместе. Сразу в Биробиджан. Оттуда дальше не сошлют.

Дома зазвучало это непонятное слово «Биробиджан», появились мешки, в них начали собирать вещи.

– Что такое Биробиджан? Зачем мы туда поедем? – спросила Женя у отца.

– Ну, Биробиджан – это такое место. Мы поедем в отпуск, отдыхать. Вы же уезжаете с мамой каждое лето отдыхать, правильно? Едете два дня на поезде. Вот и сейчас поедем, – ответил Семен Григорьевич и погладил ее по голове.

– А почему мы едем отдыхать, ведь сейчас не лето? – после разговора с отцом спросила Женя у Тани.

– Ну да, отдыхать. Туда одиннадцать дней на поезде ехать. Это не отдых, а ссылка. В этом Биробиджане зима круглый год, и туда специально отправляют только евреев, чтобы они все умерли, – ответила Таня, которая была старше Жени на шесть лет и понимала больше.

После этих слов Женя спряталась под большим квадратным столом, накрытым длинной, до пола, скатертью с бахромой. Она не отозвалась, пока ее искали по всему дому и во дворе. Под плач матери и крики отца и соседей «Женя, Женя!» она свернулась калачиком и уснула. Там ее и нашли ночью, когда родители, обессилевшие после безуспешных поисков, вернулись домой. Женя проснулась, когда ее попытались перенести на кровать, выходить из-под стола отказалась и так и осталась там жить. Никакие уговоры и угрозы не могли ее оттуда выманить, она выбегала в туалет и возвращалась под стол.

На Пурим, двадцать восьмого февраля, к родителям пришли друзья, дядя Изя и дядя Давид с женой. Мама поставила на стол гоменташи и вино, купленное на последние деньги, которые она выручила, продав на рынке несколько серебряных ложек с монограммой матери. Еврейские праздники дома никогда не отмечали, только раз в году, на Песах, ходили к папиным родителям, но сегодня был особый день.

Тарелку с несколькими пирожками мама передала Жене под стол, за которым сидели взрослые, пили вино и молчали, лишь изредка перекидываясь редкими словами.

– Гришка Лебедев из соседнего отдела, еврей тоже, подошел ко мне сегодня в курилке. Так сразу несколько голосов раздалось: «Ну, «Джойнт» уже в полном составе», – сказал дядя Изя.

– Говорят, что готовится полная депортация. Мне по секрету один знакомый особист рассказал, что по всей стране составляются списки на евреев – отделами кадров по месту работы и домоуправлениями по месту жительства. Есть два вида списков: на чистокровных евреев и на полукровок. Первыми вышлют чистокровных, полукровок – следом, – откликнулся дядя Давид.