Всякая реализация здесь есть лишь символ иного, устремленности к вечности и бесконечности. В этом источник духовной революционности моей мысли. Но это революционность трансцендентного, а не имманентного. В противоположность господствующей точке зрения я думаю, что дух революционен, материя же консервативна и реакционна. Но в обыкновенных революциях мир духа ущемлен материей, и она искажает его достижения. Дух хочет вечности. Материя же знает лишь временное. Настоящее достижение есть достижение вечности.

Вспоминая себя мальчиком и юношей, я убеждаюсь, какое огромное значение для меня имели Достоевский и Л. Толстой. Я всегда чувствовал себя очень связанным с героями романов Достоевского и Л. Толстого, с Иваном Карамазовым, Версиловым, Ставрогиным, князем Андреем и дальше с тем типом, который Достоевский назвал „скитальцем земли русской“, с Чацким, Евгением Онегиным, Печориным и другими. В этом, быть может, была моя самая глубокая связь с Россией, с русской судьбой. Также чувствовал я себя связанным с реальными людьми русской земли: с Чаадаевым, с некоторыми славянофилами, с Герценом, даже с Бакуниным и русскими нигилистами, с самим Л. Толстым, с Вл. Соловьевым. Как и многие из этих людей, я вышел из дворянской среды и порвал с ней.

Разрыв с окружающей средой, выход из мира аристократического в мир революционный – основной факт моей биографии, не только внешней, но и внутренней. Это входит в мою борьбу за право свободной и творческой мысли для себя. Я боролся за это с яростью и разрывал со всем, что мне мешало осуществлять мою задачу. Сознание своего призвания было во мне очень сильным. У меня было достаточно силы воли для осуществления своей задачи, и я мог быть свиреп в борьбе за ее осуществление. Но я не был человеком выдержанного стиля, я сохранил неопределенные противоречия, я не мог задержаться до конца на чем-либо ином. Я больше всего любил философию, но не отдался исключительно философии; я не любил „жизни“ и много сил отдал „жизни“, больше других философов; я не любил социальной стороны жизни и всегда в нее вмешивался; я имел аскетические вкусы и не шел аскетическим путем; был исключительно жалостлив и мало делал, чтобы ее реализовать.

Я всегда чувствовал действие иррациональных сил в своей жизни.

Я никогда не действовал по рассуждению, в моих действиях всегда было слишком много импульсивного. Я сознавал в себе большую силу духа, большую независимость и свободу от окружающего мира и в обыденной жизни часто бывал раздавлен беспорядочным напором ощущений и эмоций. Я был бойцом по темпераменту, но свою борьбу не доводил до конца, борьба сменялась жаждой философского созерцания. Я часто думал, что не реализовал всех своих возможностей и не был до конца последователен, потому что во мне было непреодолимое барство, барство метафизическое, как однажды было обо мне сказано.

Если бы я был демократического происхождения, вероятно, был бы менее сложен и во мне не было бы некоторых черт, которые я ценю, но я больше сделал бы и дела мои были бы более сосредоточенными и последовательными.

Если во мне был эгоизм, то это был скорее эгоизм умственного творчества, чем эгоизм наслаждений жизни, к которым я никогда не стремился. Я никогда не искал счастья. Во имя своего творчества я мог быть жестоким. В умственном творчестве есть этот элемент. Intellectuel, мыслитель, в известном смысле урод. Во мне всегда происходила борьба между охранением своего творчества и жалостью к людям. Нужно отличать „я“ с его эгоистичностью от личности. „Я“ есть первичная данность, и оно может сделаться ненавистным, как говорил Паскаль. „Личность“ же есть качественное достижение. В моем „я“ есть многое не от меня. В этом сложность и запутанность моей судьбы».

Пассаж про подвеску со спессартином в начале книги – это лишь несколько комичный пример применения идей Бердяева в нынешней реальности. А вот фильм «Мистер Робот» [12] , – это уже совершенно иное.

В самой сумасшедшей серии (6-я, сезон 2) мультяшный персонаж Алеф говорит: «Звоните в газеты! Демократия мертва!» Главный герой этого фильма мучительно неприемлем никем и самим собой – тоже. Но он так похож на Николая Александровича безусловной добротой, абсолютной внутренней свободой и хрустальной откровенностью с самим собой…

К подобной мистике при написании книг о великих влиятельных личностях прошлого я привыкла: они, словно говорят со мной примерами из современной жизни, подтверждающими их полную правоту. Я не слышу голоса Николая Александровича (и вообще никаких потусторонних голосов я не слышу), но если бы он заговорил со мной, то, думаю, что он сказал бы: «Я же вас предупреждал!»

Европа и Америка в своих устремлениях (искренних или нет?) к гуманизму (почти по-Бердяевски) породили таких, как Декстер [13] – самопровозглашенных судий и палачей для тех, кого мягкотелый гуманный закон не смог наказать. Дилемму Достоевского «тварь ли я дрожащая или право имею» – они решают так же как Раскольников и приходят к тому же результату…

Один из главных героев сериала «Мистер Робот» говорит об идеальном «правителе» – роботе. Неком «Боге из машины» [14] , которому нужно поручить управлять людьми, потому что он не подвержен никаким нашим порокам. Есть множество утопий на эту и похожие темы, но… Пока что все они совпадают с тем, что критиковал Бердяев, видя их магию порабощения: «Господство и порабощение изначально связаны с магией, которая не знает свободы. Первобытная магия была волей к могуществу. Господин есть лишь образ раба, вводящего мир в заблуждение. Прометей – свободный и освобождающий, диктатор же – раб и порабощающий. Воля к могуществу есть всегда рабья воля. Христос – свободный, самый свободный из сынов человеческих, Он свободен от мира, Он связывает лишь любовью. Христос говорил как власть имеющий, но он не имел воли к власти и не был господином».