Если по милости Божией объединительный Вселенский собор когда-нибудь состоится, в его повестку дня непременно должна войти проблема автокефалии – в существующем ныне варианте в Восточной Церкви и, разумеется, проблема римского первенства. Обе потребуют богословского обсуждения не только в связи с содержанием новозаветного Откровения, но и для ответа на вопрос: что есть доктринальное развитие? Православная сторона, конечно, попытается истолковать развитие лишь с точки зрения jus ecclesiasticum, но ей тогда придется обозначить пути, которыми вселенскость христианского благовестия сможет утвердиться на постоянной основе и в институциональной форме как непременное выражение природы Церкви.

Необходимо, далее, чтобы эта повестка дня включала и практические вопросы. Что происходит на практике в западном христианстве, когда папский примат либо отрицается, либо умаляется в своей реальной действенности? Не эволюционировал ли концилиаризм в Реформацию, а новый акцент на принципе соборности, сделанный II Ватиканским собором, – к критическому крушению и учения, и структур?

С другой стороны, что конкретно произошло бы в православном мире, если бы нынешние автокефальные Церкви признали существование реального центра власти, даже если этот центр был бы определен лишь jurе ecclesiastico? *

На мой взгляд, отношения между католиками и православными не слишком продвинутся, пока некая компетентная комиссия не попробует наметить повестку дня, куда войдут вопросы, бросающие вызов каждой из сторон и выявляющие, насколько глубоко осознают они себя членами Кафолической Церкви Христовой.

Обе стороны должны быть готовы признать:

– что такое членство полностью реализуется на поместном уровне в Евхаристии;

– что оно подразумевает также региональную (а значит, и культурную, национальную, социальную) миссию;

– что регионализм не всегда совместим с универсализмом, который, тем не менее также принадлежит самой сути Христовой вести.

На этих трех уровнях и должно создаваться общее sensus. Иначе никакие вероучительные соглашения по частным богословским вопросам и, разумеется, никакие символические жесты или дипломатия не помогут нам достигнуть того единства, которого мы взыскуем.

Ecclesiastical Regionalism: Structures of Communion or Cover for Separatism? Issues of Dialogue with Roman Catholicism

Доклад, представленный на коллоквиуме «Экклезиология Второго Ватиканского собора: динамика и перспективы», проходившем в Instituto per le scienze religiose. Болонья, Италия. 8–12 апреля 1980 г.

Впервые опубл. в: SVTQ. Vol. 24. № 3. 1980. P. 155–168.

Переизд. англ. текста в: Meyendorff J. The Byzantine Legacy. P. 217–233.

Впервые на рус. яз.: Мейендорф И. Церковный регионализм: структуры общения или оправдание сепаратизма? // Византийское наследие. С. 289–312.

Средневековая Византия воспринимала свою христианскую цивилизацию как высшее осуществление истории. Считалось, что, основав «новый Рим» на Босфоре, император Константин осуществил Божественный, включенный в само Боговоплощение, замысел – насадить начатки Царства Божия на земле. Империя просуществовала в течение целого тысячелетия, не изменяя основному содержанию этой идеи, которая, однако, подвергалась испытаниям и изнутри, и извне. Изнутри, поскольку христианское Священное Писание, богослужение и постоянное пророческое присутствие монашеской аскетической традиции указывали на совершенно иную эсхатологию: Царство Божие отличается от земной империи и еще только ожидается в будущем. Извне, так как и границы, и влияние Византии сужались и Бог как будто не препятствовал завоеванию магометанами огромных, традиционно христианских территорий. Вплоть до XIII в. Восток относился к христианскому Западу как к части богоустановленной вселенной, o„koumљnh: латиняне были слегка заблуждающимися братьями, подпавшими под плохое влияние «варварских» идей, но предназначенными к воссоединению с христианским ромейским миром, представление о котором возникло в IV столетии. Об этой непреложной надежде византийцам напоминали всякий раз, когда они входили в свой собор Святой Софии, слышали литургически возглашаемую всемирность империи и созерцали лики императоров Константина и Юстиниана на надвратной мозаике.

Трагические события XIII в. как будто положили конец этой мечте: в 1204 г. латинские крестоносцы разграбили «новый Рим», франкский император воссел на трон Константина, а венецианский патриарх занял кафедру Златоуста и Фотия. Кроме того, к 1242 г. монголы покорили Русь, огромную территорию, на которой миссионерская деятельность православной Византии привела к многообещающему результату, в то время как дочерние Церкви Болгарии и Сербии колебались в своей верности православию. Казалось, что византийский имперский универсализм окончательно заменен латинским orbis christianorum [405] , возглавляемым папой, лицом к лицу одиноко противостоящим и монгольской империи, и мусульманам-туркам. И вроде бы у восточных христиан остался выбор лишь между духовной, политической и культурной интеграцией в латинское христианство и подчинением власти азиатских империй.

Эти важнейшие события решающим образом повлияли на подход восточных христиан к эсхатологии и заставили их заново определить сущность своей духовности. Конечно, в 1261 г. Константинополь был снова отвоеван греками и до 1453 г. императоры из династии Палеологов пытались поддерживать слабеющий престиж «нового Рима», но делать это они могли только символически. Реальная же сила и устойчивость восточного христианства содержались в самой Церкви, главенствующее положение в которой занимали представители монашеского возрождения, ассоциируемого с исихазмом.