Мешкать было нельзя, а всё же приходилось. Поджидая отставших, гетман хладнокровно расставлял вдоль леса подоспевшие сотни.

Удалая хоругвь князя Порыцкого оказалась среди первых и уже томилась в ожидании схватки. Поручик Самуил Маскевич из этой хоругви нетерпеливо поглядывал в сторону остановившегося неподалёку гетмана. Тяжёлое лицо воителя застыло в каменной недвижности и не выражало никакого воодушевления. Это был последний миг, когда Жолкевский, не дождавшись к намеченному сроку полного сбора своего войска, мог ещё отказаться от нападения, но он подавил в себе отчаяние.

До восхода солнца оставалось совсем немного, и туман редел на глазах. Промедление чуть не стало роковым: москальский лагерь неожиданно всполошился. Видно было, как суматошно забегали стрельцы, как выметнулись они из-за сторожевых рогаток, пытаясь построиться.

Маскевич с досадой стукнул кулаком по колену, чуть ли не вслух обругав мешкотного гетмана. Ему вдруг стало жутко: несметная тьма москальского войска, разом всколыхнувшись, явила такую силу, что налёт на неё показался безумием. Дрогнул бывалый рубака Маскевич, но тут же позади него истошно взревели и ударили набаты. Прорвавшим заплот широким потоком ринулись из леса передовые хоругви. Лучшее польское рыцарство увлекло их.

Спешно подбегая к плетням, стрельцы и ландскнехты пытались укротить нападающих огнём. Однако разнобойная пальба из ручниц и мушкетов велась вяло и бесприцельно. Зато ответные залпы были удачны: разом вспыхнули соломенные кровли деревни, усилив панику в заспавшемся войске.

Грузная рейтарская конница смяла заграды, но сама увязла среди них. Только отдельные кучки всадников с лёта ворвались в лагерь и пропали в густой людской толчее, словно в омуте. Всё там спуталось и смешалось. Стиснутым со всех сторон смельчакам оставалось одно — биться до конца. И они рубились отчаянно и обречённо. Их цепляли крюками алебард, дубасили шестопёрами. Сбитых и окровавленных, сминали и затаптывали.

Свежие хоругви вступали в бой. Но сил не хватало. Целые толпы наваливались на рыцарей. В самом лагере и за лагерными обозами, до самой смутной полосы подступающего с противоположной стороны леса, рябило от копий, прапоров и бунчуков.

Самый крепкий строй, самая плотная сотня разомкнулись бы и распались в беспредельном людском множестве. Только никто из нападающих не осмеливался пробиться вглубь, хоругви сражались на подступах, оттягивались к полю. Земля была ископычена в пыль, которая клубилась серыми столбами, не успевая оседать. Пылью заволакивало солнце. А оно уже поднялось высоко.

Иссякали силы. Поломаны были копья у гусар, разваливались иссечённые доспехи, кончались заряды. Две наконец-то подвезённые пушки еле успевали отгонять скрытно подбиравшуюся сбоку шведскую пехоту. Вновь и вновь наскакивающие на лагерь хоругви не знали замены и уже неохотно бились, без запала. Только для виду дразняще проносились по краю поля донцы Заруцкого, не находя никакой бреши. В беспрерывных схватках миновало полдня, а Жолкевский не добился ничего.

Неужто он обрекал свои хоругви на истребление? Неужто, видя уже явную неудачу, задумал в полной безнадёжности положить всех до единого?

Тщетны были удары по середине и по краям огромного московитского войска. Оно, правда, всё ещё не оправилось до конца, отбиваясь как придётся, на авось. Многие стрелецкие полки безучастно наблюдали за битвой. Молчали неустановленные и брошенные пушки. Порой мнилось, что русским вовсё было не до схватки в своих каких-то неслаженных передвижениях внутри лагеря, и, небрежно отмахиваясь, они хотели только, чтобы их оставили в покое.

Гетман упорно чего-то выжидал, не ведая колебаний.

Неразбериха в московитском лагере обнадёживала Жолкевского. Поражение для него было бы непереносимо. Потеря чести — хуже смерти. Круто были сведены его брови, твёрдо сжат запёкшийся рот. Беспрекословным взмахом булавы он отсылал назад посланцев из хоругвей, молящих о подкреплении. У него оставался только один резерв — рота Мартина Казановского.

Но он всё ещё не вводил её в дело — это пока был не крайний случай.

Рота грудилась у гетмана за спиной в редком осиннике. Сидя на рослых вороных лошадях, в тяжёлых латах с громадными крыльями из перьев коршуна за спиной маялись в ожидании сигнала отборные удальцы. Упруго подрагивали флюгарки на их длинных копьях. И уже сгибались под тяжёлым железом затёкшие тела. И уже начали донимать всадников чащобная духота и занудливый звон налетевшего комарья.

Так и не потеснив московитов, ударные хоругви самовольно отступили на середину поля и стали сбиваться в круг. Съезжались медленно и расслабленно, бросив поводья. Некоторые из гусар даже сдёрнули тесные шлемы, так что непривычной белизной засияли их бритые затылки с всклокоченными мочалками оселедцев.

Уже на ходу распуская ремни и кушаки, гусары готовились к долгой передышке.

И тут слитный топот заставил их обернуться. От лагеря к хоругвям мчались два конных крыла. Скакали один вслед другому, напоказ дерзко и разлётисто. Будто вовсе не московитское войско недавно металось и вопило, как глупое стадо, под ударами гусар, а гусары выказали свою немощь и теперь удостоились позорного налёта. И от кого? От презренных и битых? Это ли не обида! В единое мгновение плотно сомкнулись хоругви.