— Я вышла в сени, накинула щеколду и потянула назад дышло, чтобы закрыть выход для лошадей, привязанных в соседней комнате, служащей сараем. Так строили тогда хаты: в одной половине жила семья, в другой содержался домашний скот и птица.

Толстое дышло устанавливали у входной двери изнутри в каждой строящейся сельской хате. Скользящее через отверстия в противоположных стенах сеней, дышло проходило в комнату. Со стороны комнаты у самой стенки в дышле выжигали или высверливали отверстие, в которое на ночь вставляли деревянный колышек. Вся эта хитроумная конструкция создавалась для предотвращения угона лошадей, коров и другого домашнего скота. Я помню остатки таких устройств в старых хатах Жилюков и Гудым. Хаты моего деда Ивана я не помню, хотя, по рассказам отца, развалили её окончательно в пятидесятом. Я помню только, заросшие полынью и веничиной, невысокие бугристые развалы и высокую тополе-образную яблоню-дичку.

— Когда я оттягивала дышло и проталкивала его в отверстие противоположной стены, — продолжала баба София, — я почувствовала сопротивление, словно кто-то удерживал дышло со стороны комнаты. Сильно толкнув, конец дышла продвинула в широкое отверстие. Перед тем, как войти в комнату, я подошла к крошечному, в одно стекло, высокому, вмурованному в стену, оконцу, выходящему на задний двор. За толстым стволом яблони скрылась темная тень.

— Показалось, подумалось мне, — продолжила рассказ баба София. — и я, светя себе каганцом, прошла в комнату. Родственник громко храпел, навалившись всем телом на дышло. С трудом повернув его, я увидела, что дышло почти до упора отдавлено к стене. Оттянув дышло, я вставила колышек в отверстие и плотно вкрутила. Еще раз попробовала разбудить пьяного гостя. На сильные толчки он только мычал.

— То, что происходило с дышлом и тень за яблоней меня насторожило. Взобравшись на печку, улеглась рядом со спавшими четырехлетним Мишкой и годовалым Николой. Остальные дети спали в широкой кровати за печкой. Каганец решила пока не тушить.

— Через несколько минут я увидела, что родич вынул колышек из дышла и стал медленно продвигать дышло в сени. Стало ясно, что коней уведут те, что стояли за яблоней. Я больше не ждала. Распахнув оконце, выходящее с печки в сторону соседей Гусаковых, закричала, что было сил:

— Михась! Титяно (Татьяна)! Рятуйте! Коней крадут!

Лежащий ничком, родич вскочил с лавки и с грохотом распахнул дверь. Откинув щеколду, открыл наружную дверь и, проскользнув под дышлом, исчез в темноте.

Вскоре послышались мужские голоса со стороны Гусаковых. Спустившаяся с печи, баба София отодвинула дышло. В хату вошли сосед Гусаков Михаил, его брат Павло, муж Домки, и сосед Гусаковых — Франко Кордибановский. Сидели, успокаивая бабу Софию, допоздна.

Коней через несколько дней купил участник русско-японской войны 1905 года Гнат Решетник. Купленные у бабы Софии лошади служили Гнату до конца своей лошадиной жизни. Уже с потомством от купленных лошадей Гнат встретил войну. Во время войны Гнат прятал коней в широкой стодоле, перегородив её снопами вымолоченого жита.

В сорок шестом организовали колхоз. Лошадей, сельхозинвентарь, мельницу, маслобойку, моторы и другую технику, находящуюся в частном пользовании у крестьян, обобществили. Вместе с лошадьми, ушел на конюшню и старый Гнат. Он был уверен, что так его лошади будут более ухоженными и сытыми. Много лет Гнат работал конюхом. Потом до самой глубокой старости был сторожем. Охранял колхозный хозяйственный двор, в том числе и конюшню, в которой стояли, когда-то бывшие его собственными, кони.

Мне было около десяти лет, когда отец, привезя с поля воз соломы, сообщил:

— Когда я запрягал лошадей, Гнат мне сказал:

— Вот этот рыжий конь — внук кобылы, купленной у бабы Софии.

Сообщение отца, насколько помню, я воспринял тогда более, чем равнодушно. Конь как конь.

За дедом Иваном следовали сестры Евдокия и Анна. Брат Яков родился четвертым, за ним сестры Мария, Надежда и Александра, впоследствии выданные замуж в село Каетановку (Первомайск) Дрокиевского района. Я их не видел ни разу. Старшие сестры остались в Елизаветовке. Анна вышла замуж за Калуцкого Михаська. Жили они в ста пятидесяти метрах ниже нашего дома, сразу же за домом Флорика Калуцкого, внучатого племянника старого Михаська.

Ганьку (Анну) Калуцкую помню плохо. В моей памяти осталась старуха в темном, постоянно возившаяся у горящей печи. Я не предполагал тогда, что старая Михасиха — родная сестра моего покойного деда Ивана. Узнал я об этом, к моему великому стыду, совсем недавно, когда всерьез занялся генеалогией моего клана.

Больше запомнился её муж, Михасько Калуцкий. Запомнил я его коренастым седым крепышом, в длиннополом кафтане, сапогах и с черной смушковой шапкой-кушмой на голове.

Сразу после женитьбы Михасько с группой сельчан уехал в Америку на заработки. В Штатах он проработал около семи лет. За это время порог Михасевой хаты обивал недалекий холостой сосед, рассчитывая отбить Ганьку у Михася и жениться на ней самому. Все ухаживания Ганька отвергала. Перед самым возвращением Михаська по селу поползли черные слухи о «легко доступной» Ганьке. Вернувшемуся Михасю информацию «слили» оперативно и прилюдно, чтобы было больнее.

Михась тут же отреагировал на новость весьма своеобразно. Так же прилюдно он громогласно заявил:

— А чому бы моеи Ганьке не подобатеся и другим. Вона була самою гарною дивчиною. Вы шо хочете? Як подобаеця комусь, то минi втрое. Шо я в Америцi жинок не бачив? О-о! Але таки моя Ганька сама гарна и розумна!

По словам старожилов, пересказывающих этот случай как анекдот в течение нескольких десятилетий, Михасько моментально заткнул уста всем сельским острословам и прекратил дальнейшие пересуды.