Итан понял эту разницу, когда она ему рассказала.

– Ну да, это своего рода жульничество, – согласился он. – Ненавязчиво так намекаешь на свои еврейские корни.

– Но, знаешь ли, – отвечала она, – намекала я определенно на закон Фанни Брайс, принятый Конгрессом в тысяча девятьсот тридцать седьмом году.

– Это не в счет, если ты отпускаешь свои нешуточные шуточки перед молодыми актерами из местечек вроде Айовы, – сказал Итан. – Они просто счастливы, что попали в Нью-Йорк, они считают тебя классной и восторгаются.

– Пусть так, – сказала Жюль.

Все больше окружавших ее людей узнавало, кто она такая; круг ее общения расширялся, охарактеризовать его становилось труднее. Почти все в ее среде любили обниматься. Актеры приносили на открытые прослушивания коробки с салатом и пластиковые вилки и рассаживались у стен в больших, насквозь продуваемых комнатах и коридорах, устраивая в ожидании совместную трапезу. Однажды во время открытого прослушивания к бродвейскому шоу Жюль заснула, опустив голову на колени безропотному чернокожему гею по имени Блейн. Все актеры были очень естественны; конечно же, мужчины часто обменивались взглядами, но Жюль замечала и заигрывания между очень красивыми мужчинами и очень красивыми женщинами. Она наблюдала за всем этим, как младшая сестренка, чье присутствие уже никого не раздражало. Время от времени и ей перепадало мужское внимание. Но актеры были по большей части озабочены фотографиями крупным планом, приглашениями на повторное прослушивание и пробами, и даже когда она спала однажды с приветливым невысоким блондином по имени Стью из Миссури, разбудили ее звуки его пения. Сначала она подумала, что он поет для нее, но потом осознала, что он просто распевается к предстоящему прослушиванию. Пел он песню «Они были вами» из мюзикла «Фантастикс».

– О чем ты подумала? – спросил он, закончив. – Можно опробовать на тебе еще раз?

Теперь Жюль и Эш вместе учились актерскому мастерству в частной студии легендарного педагога Ивонны Урбаняк, женщины под восемьдесят, носившей тюрбан – предмет этот не так уж хорошо смотрится на женщине, если только у нее не безупречные черты лица, и обычно наводит на мысль о химиотерапии.

– Она – миниатюрная копия Айзек Динесен, – всегда говорила Жюль любому, кто готов был слушать, считая это замечание умным, хотя на самом деле оно было довольно бессмысленным.

Ивонн была необыкновенно харизматичной, а порой способной на внезапную жестокость.

– Нет, нет, нет! – не раз говорила Ивонн Жюль.

Эш была в классе одной из звезд, Жюль числилась среди худших.

– Второй снизу точно, – сказала как-то Жюль. Эш пробормотала что-то, возражая, но особо не настаивала.

В тот год, когда им было двадцать два, Жюль и Эш по четвергам встречались вечером на занятиях в едва обставленной гостиной дома из бурого песчаника, куда приходило еще десять человек, в основном постарше. Они читали сцены, выполняли упражнения, нередко кто-нибудь в классе плакал. Случалось, что и Эш. Жюль ни разу не плакала там; иногда, видя, как кого-то из других актеров, разыгрывающих этюды, заносит, она ощущала скачок нервного напряжения и внезапное необъяснимое желание смеяться. У нее не было сильной эмоциональной связи с делом, которым она занималась в актерском классе, – она никак не могла ее обрести. Пыталась убедить себя, что комедийному актеру не нужно находить эмоциональную связь. Что достаточно быть смешным жеребенком, победоносно топающим по сцене. Но и это у Жюль не очень-то получалось. Во время актерской разминки она смотрела, как Ивонн в тюрбане сидит на складном стуле, курит и поглядывает на учеников, рассредоточившихся по комнате. Жюль видела, что Ивонн ее заметила, а потом быстро перевела взгляд на кого-то еще.

Каждую неделю после занятий Жюль и Эш съедали поздний ужин в русском ресторане в Ист-Виллидже, где пышные пироги катались по намазанным маслом овальным фарфоровым тарелкам. Эти ужины были заключительным пунктом программы и приносили облегчение. После напряженных занятий Жюль радовалась накрахмаленным салфеткам и масляному блеску, который можно слизывать со своей вилки, приятно было и сидеть напротив Эш один на один.

– Мне надо бросать это, – говорила Жюль.

– Не надо. У тебя отлично получается.

– Ничего подобного.

Эш всегда подбадривала Жюль, невзирая на правду, состоявшую в том, что получалось у Жюль не так уж хорошо и ничего особенного ей не светило. Может быть, неплохо получалось в пятнадцать лет, но то была мимолетная и необычная вспышка. Ее премьера в лагере, в «Песочнице», стала лучшим ее спектаклем, за которым в оставшиеся два лета там последовали чуть более слабые имитации. Затем в колледже, даже пройдя отбор в несколько пьес, Жюль понимала, каков ее реальный уровень. У некоторых актеров есть решимость, но нет таланта; другие ярко одарены, но ранимы, и мир должен их открыть для себя, прежде чем они отпрянут и исчезнут. А еще есть такие актеры, как Жюль, которая старалась изо всех сил, и это напряжение бросалось в глаза.

– Двигайся дальше, – говорила Эш. – У тебя же все на месте, верно?

Вот Жюль и двигалась, без наград и поощрений от кого-либо, кроме своих друзей.

И все-таки Жюль, метавшуюся между напряженными занятиями у Ивонны и всеми этими бессмысленными открытыми прослушиваниями, еще можно было назвать «актрисой». В этом качестве ее и представили Деннису Бойду на ужине у Изадоры Топфельдт. Денниса, в свою очередь, Изадора представила так: «Мой сосед, тот самый очень милый молодой человек, временно работающий в клинике». Они застенчиво поздоровались. Когда в 1981 году тебе двадцать два и ты знакомишься с представителем противоположного пола, ты не задумываешься о том, что вы могли бы стать парой. Единственной парой их возраста, которую Жюль знала, были Эш с Итаном, а они не в счет, ведь они ни на кого не похожи. Слегка причудливый феномен детской влюбленности между Эш и Итаном необъясним.

Ужин, на котором появился Деннис, проходил в один из тех вечеров, которые спонтанно случались в начале восьмидесятых, когда все первым делом учились готовить и выставляли на стол замысловатые блюда из ограниченного ассортимента, поскольку в распоряжении каждой хозяйки были одни и те же две доступные кулинарные книги. В тот вечер свечи роняли красные восковые языки на скатерть и подоконник Изадоры, оставаясь там вечной коркой, но это не имело значения; захудалая обстановка и даже сама квартира будут брошены, когда вся жизненная разминка исчерпает себя и на смену старым желаниям явятся новые. Тогдашнюю эпоху пронизывал дух экспансии. Все одинаково ненавидели Рональда Рейгана, и Жюль Хэндлер поражалась, что другим людям в Америке – похоже, большинству людей – он на самом деле нравится. Прежде откровенно нелепым казался Никсон, и, насколько она могла судить, таким же был и Рейган с его набриолиненными волосами и подплечниками, как у какого-нибудь недотепы-дядюшки.