Надо всеми на верхней койке растянулся Гудмен Вулф, голенастый и не по годам мужественный верзила с нежной кожей, мгновенно сгорающей на солнце, облаченный в шорты хаки и буйволовые сандалии. Если и был в этой группе вожак, то точно он. Вот и сейчас на него приходилось взирать в буквальном смысле снизу вверх. Двух других парней, которые, собственно, жили в этом вигваме, вежливо, но выразительно попросили исчезнуть на ночь. Гудмен хотел стать архитектором, как слышала Джули, но никогда не вникал, на что опираются здания и как висячие мосты выдерживают тяжесть проезжающих автомобилей. Внешне он был далеко не так ярок, как его сестра, весь его облик портила поросшая щетиной нездоровая кожа. Но несмотря на несовершенства и некоторую общую инертность, он явно задавал здесь тон. Прошлым летом в середине спектакля «В ожидании Годо» Гудмен залез в осветительную будку и на целых три минуты погрузил сцену во мрак, просто чтобы посмотреть, что из этого выйдет – кто завизжит, кто засмеется и сильно ли достанется ему самому. Лежа в темноте, не одна девчонка втайне воображала, будто на ней лежит Гудмен. Огромный, как лесоруб, пытающийся трахнуть девочку, – или нет, скорее, как дерево, пытающееся трахнуть девочку.

Гораздо позже те, кто знал его в лагере, сошлись на том, что неспроста именно у Гудмена Вулфа жизнь развивалась по столь тревожной траектории. Конечно, говорили они, были и неожиданности – а впрочем, непременно уточняли сразу после, нет, это все было сплошной неожиданностью.

Брат и сестра Вулф ездили в лагерь «Лесной дух» с двенадцати и тринадцати лет, они тут верховодили. Гудмен крепко сложен, грубоват и задирист, Эш – хрупкая добросердечная красавица с длинными прямыми светло-русыми волосами и грустными глазами. В иные дни в разгар сценических импровизаций, когда класс разговаривал на выдуманном языке, мычал и блеял, Эш Вулф внезапно ускользала из театра. Она возвращалась в пустой девчоночий вигвам и укладывалась на кровать, чтобы писать в дневник, поглощая «Джуниор минтс».

«Порой мне кажется, что я слишком многое чувствую, – писала Эш. – Чувства вливаются в меня стремительным потоком, и я беспомощна перед их натиском».

В тот вечер сетчатая дверь, покачиваясь, закрылась за теми ребятами, которых из вигвама шуганули, а потом пришли три девочки, жившие по другую сторону сосен. Всего в этом освещенном единственной лампочкой конусообразном строении собралось шесть человек. Им предстояло вновь собираться вместе при любой возможности до конца лета, а в ближайшие полтора года частенько и в Нью-Йорке. У всех впереди еще одно общее лето. А в последующие тридцать с лишним лет встречаться при любой возможности будут лишь четверо из них, но это, конечно, совсем другая история.

Джули Хэндлер в начале той первой ночи еще не взяла себе гораздо более благозвучное имя Жюль Хэндлер – эта перемена сама собой произойдет чуть позже. Зовясь Джули, она все время ощущала себя не в своей тарелке; она была нескладной, кожа ее розовела и шла пятнами при малейшей провокации: когда она смущалась, ела горячий суп, на полминуты выходила на солнце. Ее каштановые волосы недавно пережили перманент в салоне «Ля ботэ» в Хеквилле, после чего ее голова стала похожа на голову пуделя, и это ее убивало. Идея сделать противную химическую завивку принадлежала матери. В год, когда умирал отец, Джули упорно разделяла волосы, раздвоившиеся на концах, и локоны ее стали виться как попало. Иногда она обнаруживала единственный волосок с бессчетным множеством посеченных кончиков и выдергивала его целиком, слушая треск, с которым волос ломался между пальцами, как ветка, и испытывая ощущение, вызывающее сдержанный вздох.

Посмотрев однажды в зеркало, она увидела, что на голове у нее какое-то ужасное разоренное гнездо. Не мешало бы постричься и завиться, сказала мать. После перманента, увидав себя в салонном зеркале, Джули вскрикнула: «Какая гадость!» – и выбежала на стоянку. Мать мчалась за ней, приговаривая, что волосы улягутся и уже завтра не будут такими пышными. «Милая, ты не будешь таким одуванчиком!» – кричала ей Лоис Хэндлер через сверкающие ряды машин.

Теперь, среди этих людей, которые уже второй или третий год приезжали в летний лагерь исполнительских и изобразительных искусств в Белкнапе, штат Массачусетс, Джули, одуванчиковая кудлатая чужачка из неприметного городка, расположенного в шестидесяти милях восточнее Нью-Йорка, как ни странно, пришлась ко двору. Просто находясь здесь, в этом вигваме, в назначенный час, каждый из них искушал других величием или хотя бы намеком на такую перспективу. Предвкушением величия.

Джона Бэй волок по полу кассетник – тяжелый, как ядерный чемоданчик.

– Тут у меня новые записи, – сказал он. – Классные акустические вещи. Только послушайте этот рифф, закачаетесь.

Остальные почтительно слушали, поскольку доверяли его вкусу, пусть даже и не понимали его. Джона закрыл глаза, слушая музыку, и Джули наблюдала, как он тащится. Батарейки садились, и начинало казаться, будто музыку, исторгаемую магнитофоном, исполняет тонущий музыкант. Но Джоне, явно одаренному гитаристу, это нравилось, а значит, нравилось и Джули, и она покачивала головой приблизительно в такт. Еще несколько «ви-энд-ти» организовала Кэти Киплинджер, налив и себе в складной стаканчик – такие обычно берут на природу и никогда не отмывают дочиста. А этот, как отметил Джона, увидав его, еще и напоминал Музей Гуггенхайма в миниатюре.

– Это не комплимент, – добавил Джона. – Стакан не должен складываться и раскладываться. Он и без того совершенный предмет.

Джули вновь поймала себя на том, что кивает, тихо соглашаясь с любыми высказываниями, звучащими здесь.

В тот первый час обсуждались книги – в основном написанные резкими и сердитыми европейскими авторами.

– Гюнтер Грасс – вот настоящий бог, – сказал Гудмен Вулф, и два других парня с ним согласились.

Джули вообще-то и не слыхивала о Гюнтере Грассе, но раскалываться не собиралась. И если бы ее спросили, она бы утверждала, что тоже любит Гюнтера Грасса, хотя для подстраховки добавила бы: «Я не так много читала у него, как хотелось бы».

– По-моему, богиня – Анаис Нин, – сказала Эш.

– Ну ты даешь! – возразил брат. – У нее сплошная претенциозная девчачья галиматья. Понятия не имею, зачем люди читают Анаис Нин. Худшая писательница всех времен.

– У Анаис Нин и Гюнтера Грасса имена пишутся с умляутами, – заметил Итан. – Может быть, в этом и заключается секрет их успеха. Я и себе такое придумаю.

– Зачем ты вообще читал Анаис Нин, Гудмен? – спросила Кэти.

– Эш меня заставила, – ответил он. – А я делаю все, что скажет моя сестра.