Мария, 38 лет

Она немного полная, ходит в цветастом синем халате, красит волосы в рыжий и мучается от постоянной тревоги.

Вечером из её телефонного разговора я случайно поняла, что она ведёт курсы о счастливой жизни и о том, как удачно выйти замуж. Называет она себя «персональный тренер», или, по-модному, «коуч». Лёжа здесь, она продолжает давать рекомендации, вальяжно раскинувшись на больничной койке, закинув ногу на ногу так, что её халат еле-еле прикрывает нижнее бельё.

Мария рассказывала подруге, что она тут уже третий день и постепенно приходит в себя и думает. Поделилась своими планами на новый курс для одиноких несчастных женщин. Она уверяет, что её обманули, будто врач сказал, кладут её в санаторий, где будут занятия спортом и оздоровление, а на деле оказалась в психушке.

С утра заступила на смену постовая медсестра. Ей около 65 лет, и зовут её Ирина Маратовна. Познакомившись со всеми, она подошла и к Марии с возгласом:

– Ба! Знакомые всё люди!

– Вы меня знаете? – смущённо спросила Мария.

– Знаю, деточка, знаю-знаю, – со вздохом ответила Ирина Маратовна и грустно ушла.

Оказалось, что Мария – довольно популярный коуч со своей передачей и образовательными книжками. О своём диагнозе она никогда не упоминала.

Несмотря на особенность своей профессии, Мария никогда не учила нас жить и не задирала нос. Единственный совет, который она мне дала, – это как правильно расчёсывать волосы. Я их знатно испортила за полгода до больницы, не единожды красив их во все оттенки зелёного. Мария взяла мою расчёску и аккуратно начала расчёсывать мои волосы, начиная с кончиков.

Тревога – аффект (эмоциональное напряжение), связанный с ожиданием неопределенной опасности. То есть тревога – безликая, в отличие от страха, когда есть конкретный объект/явление и т. д.

До обеда я раскладывала свои вещи и присматривалась к обстановке. Было скорее уютно, чем нет. Небольшая для 8 коек комната, зато, в отличие от остальных палат, оснащена душем и туалетом. В центре стоят два сдвинутых стола с 8 стульями вокруг. Большие пластиковые окна, выходящие во внутренний двор больницы. Решёток нет, но нет и ручек. Открывается только форточка. На окнах висят жалюзи, все стены пустые, нет ни часов, ни картин, ни зеркал. В углу стоит платяной шкаф. Кровати деревянные, самые обыкновенные. У большинства коек новые матрасы, они до сих пор в полиэтилене. Для сохранности. У остальных на матрасы постелены клеёнки. Вместо одеял в пододеяльники вставлены пледы. Пододеяльник прямоугольной формы, плед – квадратной. Как ты его ни вставляй в пододеяльник, плед всегда будет сбиваться в одну сторону, оставляя противоположную пустой и холодной. Приноровиться спать под таким одеялом – целое искусство. Ванная комната (где тоже нет зеркал) находится за стеклянной дверью – таким образом, ты всегда на виду, даже когда справляешь свои естественные нужды. Сначала это кажется дикостью, но со временем не только привыкаешь, но и понимаешь необходимость такой открытости. Например, чтобы следить за поведением девушек с нервной булимией (расстройство пищевого поведения, для которого, помимо бесконтрольного переедания, характерно вызывание рвоты после приёма пищи). Да и чтобы, в конце концов, уследить за психом, который может решить вдруг разбить себе голову о кафель. После того, как у меня отобрали всё, что только можно, это был единственный способ самоустраниться в ванной, который пришёл мне на ум.

Пациенты лежали по своим койкам и молчали. Одни дремали, другие читали, третьи смотрели невидящими глазами в потолок. Вид у всех был удручающий, но ничего особенного – обычные люди от 15 до 55 лет. Таких же людей ты сотнями встречаешь в городе, взаимодействуешь с ними, вступаешь в диалог.

Без часов я не знала, сколько прошло времени, но успела прочитать пару глав книги и немного заскучать перед тем, как дверь распахнулась и в комнату въехала тележка с обедом. Бодрая санитарка поставила подносы на стол и удалилась, не забыв запереть за собой дверь. На обед был гороховый суп, макароны с невнятной котлетой и чай. Возле меня сидела девушка чуть младше меня. Мелированные волосы, розово-чёрная спортивная кофта, ногти с облупленным лаком. И все руки в шрамах-кругляшах от десятка потушенных сигарет.

Ели молча.

За дверью сновали больные, почти все в пижамах, многие – непричёсанные. Некоторые мелькали за дверью с периодичностью в несколько минут – вскоре я догадалась, что они «патрулируют» коридор от скуки. Сразу после обеда выпустили и нас, но только до лекарственного кабинета за таблетками и обратно. Мне ещё не успели прописать волшебных пилюль, зато назначили укол. Я думала, что это что-то профилактическое, ведь с врачами я общалась совершенно спокойно: не кричала, не плакала, здраво мыслила и отвечала на все вопросы. Говорила, что пришла сюда добровольно и что открыта к тому, чтобы научиться хотеть жить. Думала, максимум что-то седативное (успокаивающее) дадут… Оказался галоперидол.

Если бы у меня не было опыта химического отравления, я бы подумала, что Сатана призывает меня к себе. Все внутренности крутило, в глазах всё плыло, ноги сделались ватными. Вертолётило, как в первые школьные тусовки. Я добралась до своей кровати и рухнула без сил. Легче от этого не стало, темнота сменилась ослепительными вспышками, а конечностями стало не пошевелить. Я знала, что не умираю (хотя все органы твердили об обратном), что это состояние закончится (подсознание предательски кричало, что эта мука будет длиться вечно), но всё равно ничего не могла поделать с паникой. Я не могла встать и дойти до врача, я не могла даже позвать на помощь – язык приклеился к нёбу и одновременно стал ватным, а глотку сдавило спазмом. Я то проваливалась в спасительную темноту, то вырывалась из неё, как из пастей Цербера – меня выплёвывало пережёванную и со смердящим душком. Я открывала глаза и понимала, что нахожусь в бреду уже значительное время, но выбраться на поверхность и закрепиться на ней никак не выходило. Сменялось освещение, передо мной мельтешил то потолок, то лица пациентов и врачей, мне что-то говорили, вроде даже пробовали трясти за плечи, но ничего не помогало, и я снова проваливалась. Однако один раз меня всё же удалось вытрясти наружу на значительное время. Санитарка тормошила меня за плечи и кричала в ухо:

– Тебя на кардиограмму вызывают! Проснись! Хватит спать! – ещё один трясок для верности. – Тебя врач что, ждать должен?! А ну вставать, кому говорю!

И снова темнота.

В следующий раз прихожу в себя от холодного липкого прикосновения в районе груди, будто десяток лягушек облепили меня своими лапками. Оказалось, что, раз я не пошла на кардиограмму, кардиограмма пришла ко мне. Аппарат привезли прямо к койке. И снова тревожный сон окутал меня.

Я смогла встать с кровати только к вечеру второго дня. Одежда вся мокрая от пота, кровать в хаосе, одеяло будто вступило в схватку с простынёй и одержало верх. Оглядевшись вокруг, я не нашла на своих местах половины больных, а дверь в коридор была открыта. Пришло на ум, что все сбежали от меня, но оказалось, что после тихого часа нас открывают и дают погулять по коридору до отбоя. Еле встав с кровати и держась за стенку, я поплелась в сторону двери.