Основной герой этого повествования Иван Трубилин лет в восемнадцать впервые увидел фильм «Кубанские казаки», и как большинство его сверстников пришел в полный восторг от сказочной жизни, что гудела могучими комбайновыми уступами где-то недалече, от людей работящих и песен звонких, что сразу запела вся страна.

Так где же она, эта яркая ярмарочная сказка, переполненная довольствием и счастьем мирной жизни? Да совсем рядом, почти в соседнем районе… Почему же тогда в своей станице все далеко не так празднично и совсем скудно, хотя ведь тоже и советская, и казачья?

Но уже в ту пору юноша понимал, что этой сказке еще предстояло стать былью. И не только понимал, был уверен, что так и будет. Поэтому и выбрал для дальнейшей жизни гул тракторных моторов, столь призывно зовущих в светлое будущее. Как-то много-много позже, будучи руководителем крупнейшего в стране Кубанского аграрного университета, спросил у студентов образца восьмидесятых годов:

– А на сколько килограммов, по-вашему, тянет пуд?

В аудитории повисла недоуменная тишина. Иван Тимофеевич понимающе рассмеялся:

– Пуд – это старинная русская мера весов. О ее первом упоминании можно узнать из уставной грамоты новгородского князя Всеволода Мстиславовича, данной общине купцов, в самом начале второго тысячелетия торговавших воском и медом. Княжеским указом им предписывалось отдавать святому великому Иоану «от своего великоимения на строение церкви и в векы вес вощаной, а в Торжку пуд вощаной». Пуд тот в соответствии с «Положением о мерах и весах 1899 года» попозже был приравнен к входящей в обиход международной системе измерения массы в количестве чуть более 16 килограммов…

Иван Тимофеевич любил оперировать категориями из прошлого, особенно связанными с впечатлениями ранней молодости:

– Если вы смотрели фильм «Кубанские казаки», то могли сделать вывод, что в 1949 году в Курганинском районе (там снималось это кино) получили рекордный урожай пшеницы – 140 пудов с гектара. Давайте переведем это в привычные нам измерения, и мы получим всего лишь 23 центнера. А я ведь помню, как Кубань еще боролась за стопудовые урожаи, а это всего-то 16 центнеров с того же гектара…

Трубилин, будучи руководителем крупнейшего сельскохозяйственного вуза страны, рассказывал юным слушателям, что в те пуды входили и колоски, что станичные школьники (в том числе и он) собирали в бережно пошитые торбочки с уже обмолоченных полей, как тщательно сгребали остатки соломы и везли ее подводами к животноводческим фермам. Ему, человеку из поколения, родившемуся практически в самое голодное время и сразу попавшему на все житейские лишения, кусок хлеба цены не имел. Часто этому ломтю стоимостью становилась сама жизнь.

Прорыв из хлебной, а значит и всеобщей продовольственной скудности, в которую была погружена послевоенная страна, совершил Павел Пантелеймонович Лукьяненко, великий селекционер и не менее великий труженик. Его «Безостая», при нехватках стимулирующих возможностей (удобрений, средств защиты, влаги), подняла урожайность важнейшей зерновой культуры практически вдвое. Однако за что в 1947–1948 годах удостаивали высоких орденов, спустя десяток лет давали выговоры по партийной линии.

Лукьяненко еще при жизни стали почтительно величать «хлебным батькой». Он и был похож на прародителя большого семейства: огромный, немногословный, часто хмурый, с большущими руками потомственного землепашца, в которых словно в живых жерновах перетирались созревающие семена. Осторожно сдувая остюги, подносил ладонь вплотную к лицу и видел что-то свое, понятное только ему и малопостижимое для других. Иногда даже специалистам. Смотрел, как Богом поцелованный, дальше, а значит, и видел глубже.

Я перебрал множество фотографий Лукьяненко и не нашел ни одной, где он снят в кабинетных интерьерах. Всякое утро начинал в поле. Часто, особенно перед жатвой, уходил в его глубины один, осторожно раздвигая колосящуюся массу, стараясь не повредить ни одного стебелька. Ступал неслышно, как настоящий следопыт, умевший только по легким признакам, мало уловимым приметам понять то, что может разглядеть только тот, кому это позволила сама природа. С ней, судя по всему, еще в крестьянской юности он заключил только им двоим понятное соглашение.

То июньское утро 1973 года выдалось на редкость погожее: тихое, свежее, наливавшееся урожайной надеждой. Озимые монолитно разливались, приобретая созревающую темноцветность высокопробного золота. Если уж предполагать какую-то житейскую тень, то, может быть, число было не очень хорошее – 13. Но кто о таком думает, когда все остальное сходится в двадцать одно, цифру абсолютной удачи.

Да вот ее-то, однако, никогда не бывает! А если и выпадает, то как предтеча последующих горестей. Именно в это, казалось бы, уютное утро (а для Лукьяненко утром было, когда солнце только восходит над горизонтом) и случилось самое большое горе для советской селекционной науки. Для Кубани тем более…