Но случилось так, что дверь отворилась снова и пропустила трех граждан, совершенно спокойных и твердо стоящих на ногах, на них, как на Обри, были поношенные брюки и спортивные рубашки. В ту же минуту в бар вошла довольно приличная чета. Обри, уже не колеблясь, вошел вслед за ними.

Они прошли первое, плохо освещенное помещение, занятое цинковой конторкой в форме дамской шпильки, оставлявшей небольшое свободное пространство. Типичный для парижских баров зал в этот час ночи был совершенно пуст. В следующих залах было более оживленно. Обри с самого начала успокоился насчет последствий своего предприятия. Это, собственно говоря, был не кабак. Он больше походил на обычное кафе без всяких претензий. Здесь были мраморные столики, на стенах – зеркала в поцарапанных рамах, в углу – расстроенное пианино; много табачного дыма и многочисленное собрание кутил, большей частью из самых подонков того особого мирка, который принадлежит к любителям велоспорта. Кабачок был местом ночных и дневных свиданий всех, кому велосипед дает какой-нибудь заработок. Из механических мастерских, велодрома сюда стекались десятки мастеровых, служащих, учеников и чемпионов-велосипедистов, к которым примешивались люди сомнительной репутации, презирающие «Буффало» или «парк Принцев» и которые, приходя сюда, поддерживали старую традицию.

Появление Обри прошло незамеченным благодаря людям, вошедшим раньше его. Впрочем, собравшиеся обратили свое внимание на Жана Морейля и его спутницу, которая в ту минуту расточала свои ласки собачонке шоколадного цвета с зеленым бантом на голове. Это животное млело от удовольствия и не отходило от саквояжа из рыжей кожи.

Женщине кричали со всех сторон:

– Змей, Ява! Змей!

Девушка, казалось, не была расположена их показывать. Брови ее были нахмурены, она бормотала что-то нечленораздельное, между тем как спутник ее глядел на нее насмешливым взглядом.

Обри уселся неподалеку от трех собутыльников, шумливое настроение которых было ему на руку. Эти пьяницы, наверное, разговорятся с ним, и он от них многое узнает… Между тем он внимательно прислушивался к перебранке между Жаном Морейлем и его подругой.

– Показывай змей, раз тебя просят! – говорил Морейль.

Она не покорялась. Не спуская с него горячего, свирепого взгляда, полного любви и бешенства, она шептала:

– Говори правду, Фредди! Ведь я видела, видела, видела тебя! Видела верхом на лошади сегодня утром! Странно, но так оно было, я не рехнулась!.. С кем ты был? Кто она, такая шикарная? Кто? Я хочу знать! На остальное мне наплевать!.. Кто эта девка?.. Я окликнула тебя. Почему ты не ответил?..

Лицо Жана Морейля приняло какое-то особенно жесткое выражение. Он отрезал:

– Брось трепаться! Совсем рехнулась! Не знаю, о чем ты говоришь.

Ява сдерживала слезы. Все глядели на них. В воздухе нарастало любопытство.

– Бросишь фокусничать? – процедил мужчина сквозь зубы.

Ява с мрачным отчаянием опустила голову.

В публике снова закричали:

– Змей! Змей! Змей!

Кто-то крикнул:

– Показывай ты, Фредди! Покажи разок змей сам, Фредди!

– Вот это ловко будет! – заметил один из соседей Обри.

Хозяин бара, человек с толстым животом и голыми руками, начал уговаривать Фредди, не отходя от своей стойки, где он то и дело звенел стаканами:

– Да ну же! Фредди! Удружи! Давно мы тебя не видали за работой, лентяй!.. Господа и дамы, захотите только и вы увидите опасные опыты Ужа-Фредди!

– Фредди! Фредди! – раздавалось со всех сторон.

– Дай чемодан! – приказал Жан Морейль Яве. – Так и быть, покажу, что умею.

На его губах появилась самоуверенная улыбка. Он снял пиджак, засучил рукава розовой с белыми полосками рубашки до локтей.

На правом предплечье была татуировка: синий уж, обвивающий руку.

Перед ним на стол поставили открытый чемодан. Он присел на корточки по-восточному и поднес к губам легкую свирель.

– Тише! – скомандовал хозяин бара.

Ява уныло отгоняла слишком любопытствующих зрителей.

Сосед Обри был маленький смуглый парнишка, сухопарый и угловатый; согнутая спина его указывала на увлечение велосипедным спортом. Вместе с двумя другими товарищами, не менее тощими, чем он сам, они как будто праздновали чью-то победу.

– Ого! Уж Фредди! Интересное имя, – вставил словцо Обри.

– Еще бы! – ответил сосед. – Другого такого бездельника, как этот красавчик, не найдешь!

– Заткни фонтан! – крикнул ему другой. – Его за это называют Ужом, что он – лентяй.

– Неужто ты думаешь, что я его не знаю, болван! Я еще тогда сюда приходил, когда он без Явы работал…

Обри с нетерпением задумался над тем, какой такой «работой» займется Жан Морейль под именем Уж Фредди, когда вдруг раздалась нежная, тягучая и монотонная мелодия. Скрестив ноги и сидя на корточках возле своего саквояжа, Уж Фредди играл на дудочке, беспечно покачиваясь из стороны в сторону. Собачонка Бенко, сидя на стуле возле саквояжа, внимательно слушала его, наклоняя курчавую головку то вправо, то влево, и самым комичным образом встряхивала своим зеленым бантом-мотыльком.

В кабачке все затаили дыхание.

Звуки флейты завораживали. Сначала они походили на горячий свист ветра в камышах джунглей, потом посыпался ряд не очень мелодичных, но бесконечно ласкающих звуков и таких тихих, что все услышали внутри чемодана шелест и легкие толчки.

Обри вздрогнул. Внезапно, с упругостью пружины, заставляющей выскакивать из коробки игрушечного черта, из чемодана высунула несколько дюймов своего тела змея; ее плоская голова тянулась к музыканту, то быстро выбрасывая вперед, то пряча раздвоенный кончик языка. За первой показалась другая, за ней – третья. В одно мгновение весь чемодан превратился в сосуд, из которого торчал отвратительный букет из змей. Казалось, что в таинственном чреве этого чемодана таится отрубленная голова Медузы.