Правда, ему, как я слышала, за это не платят. Безобразие, конечно, но я не жалуюсь. Иначе не было бы осенней постановки, а зачастую только репетиции и заставляют меня подниматься с постели.

Гарсия подбегает к моей партнерше:

– Эмили, понапористей, пожалуйста. Выразительнее демонстрируй свой страх. И сместись чуть вправо, а то мы теряем ту часть зрителей.

А теперь проблема звучания…

– И еще. Мне неприятно об этом говорить, но мы по-прежнему плохо слышим твои слова.

– Простите, – лепечет Эмили, она вот-вот расплачется.

Я поджимаю губы. Да уж, Эмили есть за что извиняться. Гарсия раз сто говорил ей об этом. Спектакль меньше чем через три недели, прямо перед каникулами по случаю Дня благодарения, и я уже побаиваюсь, что она попросту завалит свою роль.

– Не переживай, – успокаивает ее Гарсия. – Слышишь, Эмили? Не расстраивайся. Попозже займемся с тобой голосо-речевым тренингом, хорошо? – Он жестом подбадривает ее: не вешай нос! – Главное – доверять своему голосу. А в тебе уверенность есть.

Боже, до чего терпелив Гарсия! Я бы уже вся изоралась на половину состава, а он за пять недель репетиций ни разу не повысил голос.

Эмили кивает. У нее мышиного цвета волосы, которые вечно падают ей на глаза.

– Да, и вот еще что, – добавляет Гарсия, записывая что-то в блокноте, который он всегда таскает с собой. – Ты бы убирала назад волосы. А то у тебя вечно закрыт правый глаз.

Я вздыхаю, откидываясь на спинку стула. Это замечание он тоже ей делал. Не понимаю, почему нельзя следовать простейшим указаниям. Порой мне кажется, что только мы с Гарсией полностью выкладываемся.

Нет, я не считаю себя самой талантливой в труппе – остальные тоже все хороши, каждый по-своему. Но… даже не знаю. Такое впечатление, что им не нужна сцена, что они не испытывают потребности заполнить пространство эхом своих голосов и энергией слов.

– Кэт!

– Что? – Я поднимаю глаза.

Ко мне подходит Гарсия:

– Ты играешь великолепно. Но, по-моему, в этой сцене ты кое-что упускаешь. – Он кладет блокнот на стол. – Какую цель преследует твоя героиня в этой сцене? Чего она добивается от персонажа Эмили?

Это я осмыслила еще в сентябре, когда штудировала сценарий, и потому отвечаю без колебаний:

– Она хочет, чтобы Наталья извинилась.

Гарсия ерошит волосы. Взлохмаченный, в очках с толстой оправой, с щетиной, он похож на студента, которого мучает похмелье. В нашей школе Гарсия работает первый год, но он всегда невозмутим, на дом задает мало, в общем, по меркам многих, вполне сносный препод.

– Да, – соглашается Гарсия, – мотив извинения присутствует. Но не только. А что еще, по-твоему?

Я морщу лоб:

– Я абсолютно уверена, что суть в этом. Наталья разрушила жизнь моей героини, значит…

В глубине сцены раздается взрыв смеха. Раздражение, тлевшее во мне, вспыхнуло в груди ярким пламенем.

– Заткнулись бы вы там, а? – рявкаю я, резко поворачиваясь на стуле.

Смех мгновенно стихает.

В глазах Гарсии блеснуло удивление.

– Вообще-то, ты могла бы предоставить это мне. Хочешь – верь, хочешь – нет, но я тоже способен сказать: «Тишина за кулисами».

– Простите, – бормочу я.

– Не извиняйся. Просто не делай из этого привычки. – Гарсия смотрит на часы. – Ах, черт. Ладно. – Он быстро идет к краю сцены, спрыгивает и снова занимает свое место в первом ряду. – Итак, давайте отработаем еще один момент, пока не стукнуло пять. Сразу переходим к последней сцене.

Эмили, не до конца выучившая свою роль, бежит за сценарием. Поскольку в наличии у нас еще не весь реквизит, я пишу на воображаемой классной доске посреди сцены.

– Итак, – произносит Гарсия, когда Эмили бегом возвращается на место. – Концовка шестой сцены. Начинаем с фразы «Ну, что скажешь?». Как только будешь готова, Эмили.

Минута молчания. Потом Наталья Баженова обращается ко мне:

– Ну, что скажешь?

Я смотрю в пустоту, туда, где мои пальцы бегают по представляемой доске. Изучаю воображаемое равенство.

– Красиво, – отвечаю я. – Красивое равенство.

– Теперь понимаешь, почему мне пришлось уехать и возобновить исследование?

– Нет, не понимаю. Но равенство красивое.

Воображаемый мел выскальзывает из моих пальцев. Я оборачиваюсь. Щурюсь: сценический свет поставят не раньше, чем через две недели, поэтому лампы слепят.