В ближайшем скверике Врубель вопросительно посмотрел на хозяина, и Веселкин узрел жгучую брюнетку бальзаковского возраста с таксой на поводке. Черные волосы и ресницы незнакомки, тревожно-алый рот, отливающие вороньим крылом лосины и серебряные каблуки ранили живописца в самое сердце, и он расправил плечи, спуская Врубеля с поводка. Старый негодяй тут же кувырком бросился к дамской собачке, изображая полное радушие, и та завиляла ему своим гадким хвостиком.

– Не бойтесь его, мой Врубель мухи не обидит, – бархатно забасил Георгий Михайлович, натренированным жестом закинув назад свою седую косицу.

Дама с живым интересом всмотрелась в живописца, кажется, совсем не смутившись.

– Оригинальное имя у вашей собачки! – сказала она низким, слегка надтреснутым голосом.

– Я – художник, и пса назвал в честь моего великого собрата Михаила Врубеля. А вас как величать?

Дама с собачкой оказалась Анжелой. Она недавно приехала из Мариуполя и никогда прежде не видела живого художника. Ощутив ее крепкую ладонь в своей лапе, Веселкин осторожно прощупал ее пальцы, к своему удовлетворению, не обнаружив в нужном месте кольца. Брюнетка многообещающе улыбалась.

Веселкин распустил хвост. Правда, его немного лихорадило, и еще этот ее малоросский говорок… Художник еще не успел пригласить Анжелу в свою берлогу посмотреть картины, а та уже шла рядом с ним и говорила ему «ты». Веселкина распирало от гордости: на все про все хватило каких-то пятнадцати минут. Блицкриг! Вот и Врубель с таксой благополучно снюхались. По дороге в мастерскую он насвистывал арию герцога из «Риголетто», а Анжела несла несусветную чепуху, которая, впрочем, совсем не раздражала Веселкина. Возле своего дома он остановился, указывая спутнице на окна мастерской, а она вдруг с детской непосредственностью поинтересовалась, имеется ли там, у Веселкина… душ.

Веселкин напрягся. Какие-то странные предчувствия зашевелились у него под кожей. По мере того как они поднимались по лестнице, чувство тревоги росло. Возле двери в мастерскую, жалко улыбаясь, он спросил Анжелу:

– Может, купить чего нужно?

– Ничего не нужно! – нетерпеливо ответила та, и Веселкин нетвердой рукой вставил ключ в замочную скважину…

О, как она смотрела его картины! Разинув рот от удивления, пожирая глазами мельчайшие детали и краски. Как бросалась она к очередному холсту, выискивая в правом нижнем углу размашистую подпись художника и дату. «Они почти мои ровесники!» – восхищалась она, разглядывая даты. Узнав на портрете какого-нибудь широкоизвестного персонажа, она взвизгивала от восторга. За свою долгую творческую жизнь Веселкин помимо всего прочего успел запечатлеть образы нескольких актеров театра и кино, двух телеведущих и одного большого политика в прошлом. А пару недель назад повесил на видное место написанный сухой кистью портрет нынешнего большого политика, бывшего когда-то в подчинении у прошлого. Этот портрет должен был придавать Веселкину веса в глазах посетительниц мастерской. Когда наконец дошли до «обнаженки» – голых баб на пленэре, на диване или на коленях, – Анжела медленно вытащила черепаховую заколку из своих волос и в упор посмотрела на Веселкина. Тот сдрейфил и петушком проскочил мимо гостьи к следующему своему полотну, на котором был изображен Пан, подглядывающий из-за кустов за обнаженной пастушкой. Прежде эта картина, исполненная в классической манере, побуждала присутствующих к немедленным действиям, расставив все точки над i. Теперь же Веселкину нужно было выиграть время, чтобы победить растущую в душе тревогу. Анжела по-хозяйски осмотрела «Пана с пастушкой», сказала: «Клево!», криво подмигнула Веселкину и решительно направилась к столу, на котором стояла бутылка коньяка с омерзительными звездочками. Георгию Михайловичу в этот момент подумалось: «Может, пронесет?» – и он кисло улыбнулся.

Анжела, не закусывая, поглощала веселкинский коньяк, безостановочно болтала и смеялась. Правда, смеялась как-то странно: широко раскрывая рот и обнажая при этом розовые нёба людоеда. Тут-то Георгий Михайлович и приметил у нее во рту золотую фиксу. Приметил и сник. «Может, все-таки пронесет?» – малодушно подумал он, но без умолку говорящая Анжела уже снимала с себя блузку. С каким-то первородным ужасом Веселкин смотрел на змеиную кожу ее черных лосин, на сильное глыбастое тело простолюдинки, от которого не отказался бы и великий Рубенс.

– А как же душ? – вцепился Веселкин в последнюю соломинку.

– Да потом! Ползи сюда, старичок, – заворковала Анжела.

Что было дальше, Георгию Михайловичу не хотелось вспоминать. Нет-нет, сам он ровным счетом ничего не делал, просто сразу сдался на милость хлынувшим вдруг вешним водам бабьего желания…

Очнулся он, разбуженный могучим храпом, на тахте, в спущенных до колен вельветовых штанах и распластанный, как цыпленок табака. Весь какой-то жалкий, несчастный, но все еще живой. «Вот именно, живой!» – осторожно подумал он и повернул голову к храпящей брюнетке. Та даже сейчас улыбалась, сжимая в кулаке пустую бутылку из-под коньяка. Счастливая, как младенец. Вместо «Радио Эрмитаж» из винтажного репродуктора хрипел какой-то пошлый шансон, а из-за двери доносился робкий собачий скулеж. Веселкин вновь воровато посмотрел на Анжелу и злобно пробурчал:

– Приехала из Мариуполя и чуть не угробила!

Всего полчаса назад он то висел над бездной, трепеща в крепких объятиях гостьи, то та вдруг глыбой нависала над ним, и золотая фикса сверкала в ее сладострастно открытом рту. Как отчаянно билось его сердце, цепляясь за жизнь, как внутренне молил он эту женщину прекратить, перестать, пожалеть его, как был готов уже в голос молить ее о пощаде… Он бессильно смотрел на ее блестящие, как проволока, волосы, на жадные красные губы, на тяжело вздымаемые могучим дыханием груди, на мраморные лядвия, покоящиеся на мятых черных лосинах, вдруг напомнивших ему сломанные крылья демона.

«Ангел смерти, – скорбно подумал Веселкин. – Вот и до меня добрались!» Опасливо косясь на счастливую брюнетку, он торопливо натянул на себя брюки, влез рыхлым брюхом в шелковую рубашку и, пытаясь снять с горла проклятое кашне, бросился к выходу в домашних тапках, по пути опрокинув Ленина и отбив ему нос. Уже на пороге он услышал в спину:

– Куда? Стой!

– Я щас, – прохрипел он, не оборачиваясь, захлопнул за собой дверь и раздраженно отпихнул ногой двух собачек, которые смотрели на него, поджав хвосты. Только закрывшись в своей «Ниве», Георгий Михайлович немного пришел в себя и попробовал неслушающимися руками завести автомобиль. Автомобиль не заводился: выяснилось, что живописец забыл порядок действий автомобилиста. При этом Георгий Михайлович напряженно смотрел в боковое зеркало на дверь парадной, ожидая появления черных перепончатых крыльев.