Он видит, кажется, даже затылком, не говоря уж о взгляде, который если и направлен прямо, но подмечает мельчайшие детали по краям поля зрения. Так вот, именно боковым зрением Осокин увидел рядом раскрытый футляр аккордеона (видимо, в этом футляре охотник принес винтовку), заметил, что винтовка зарубежного производства, к ствольной накладке прикреплена сошка для упора, а ствол оснащен глушителем. Глушитель… это настораживает. Зачем охотнику, купившему боевую винтовку, чтобы идти на крупного зверя, глушитель? Допустим, чтобы егеря не услышали выстрелов. Тогда этот парень браконьер, ну и фиг с ним. А если винтовка не для охоты? Не удовлетворившись собственными предположениями, Осокин решил допросить парня, потому что вновь его посетила недавняя мысль – охотятся на него самого.

– Кто такой? – коротко бросил Осокин, приблизив свое лицо к насмерть перепуганному лицу снайпера-любителя. А у того, кажется, наступила временная потеря памяти. Следующая фраза Осокина прозвучала жестко, для внушительности он еще толкнул парня коленом в грудь: – Я задал вопрос.

– Глеб меня зовут, – выпалил тот, ощущая острый клинок, неласково коснувшийся горла. Дышал он часто. Но это от страха. Страх имеет свойство обычного крана, только в данном случае перекрывает не воду, а кислород.

– Фамилия? – пренебрежительно бросил следующий вопрос Осокин.

– Зач-чем? – Голос Глеба дрожал.

– Не люблю повторять.

– Яцков.

Вот и пот покатился у парня по вискам, а на улице стоит небольшой морозец. Яцкову, лежавшему довольно долго на крыше, должно быть холодно, а ему стало жарко. Капли пота о многом сказали Осокину: Глеб дорожит шкурой (разумеется, своей). По его телу сейчас волнами проходил озноб. Теперешняя мизансцена когда-то не являлась редкой для Осокина, и не всегда у врага, застывшего под его ножом или под дулом его оружия, катился пот страха. У Осокина своя градация, собственная система, по которой он судит о людях, с какими сталкивает его жизнь, и по его оценочной шкале под его коленом в данный момент дрожал кусок дерьма.

– Кого завалить пришел? – спросил напрямую Осокин.

– Я не… я просто… клянусь…

Ну, не успел придумать Яцков, зачем взобрался на крышу, прихватив снайперскую винтовку. Все понятно: его прислали убить Осокина. Сейчас парень заплачет, раскается, вспомнит маму, ее больное сердце, что ждет она сыночка… Осокин поморщился, как от оскомины, сказал:

– Не трясись, а то рука дрогнет – захлебнешься кровью. – И все-таки он жаждал признания: – Кого приказано завалить? Колись!

– Нет! Не приказано! Я просто… я же сказал…

– Тогда я завалю тебя, – пообещал Осокин. – Это действительно просто.

По тому, как он это сказал, Глеб понял, что гроб ему обеспечен, если только не подсуетится с признанием:

– Не надо. Я расскажу. И подпишу. Что скажете, то и подпишу. А вы мне охрану… Да? Меня же убьют… пожалуйста…

Слушал Осокин и чуть не разразился хохотом. Придурок подумал, будто его подцепил синичка, то есть мент. Отсюда вывод: Осокина он видит впервые, не по его душу пришел. Осокин собрался было уходить, жалея о потерянном времени и собственном плане, который придется перенести, как вдруг Яцков признался:

– Мне завалить приказали… его.

Поскольку парень лежал сейчас на спине с приподнятыми и согнутыми в локтях руками, он не рискнул шевельнуться, а только большим пальцем указал назад, то есть на дом напротив. Вечер был потерян, и только лишь поэтому Осокин проявил ленивый интерес, искренне не понимая, кто же достоин смерти из трехэтажного барака:

– Кого?

– Пацана, что на третьем этаже живет.

– Пацана? – не сразу сообразил Осокин. – Какого пацана?

– Крайние два окна.

Именно в этих окнах Ванькой-встанькой появлялся мальчик лет десяти. Не его же приказано завалить? Но в крайних окнах больше никого не было, еще только девушка мелькала.

– Не понял, кого? – переспросил Осокин.

– Пацана. Потом девчонку.

– Девчонку вижу… – бросил Осокин взгляд на дом напротив. И вдруг его осенило: – Того пацана? Десятилетку?

– Ему одиннадцать с половиной, – оправдался Яцков. Дескать, самый возраст у мальчишки, чтобы его грохнули.

Осокина нельзя удивить ничем. Вообще ничем. Во всяком случае, до сих пор он так думал. Но даже ему, хорошо знающему изощренную жестокость людей, не пришло в голову, что некий взрослый бык дал приказ убить ребенка и для верности снабдил исполнителя снайперской винтовкой с глушителем. Он с минуту молча следил за окнами в доме-развалюхе.

– За что? – Стало вдруг любопытно очень нелюбопытному Осокину.

– Не знаю. Мне что за дело?

– Не твое, говоришь, дело? – отстранился он, чтобы получше рассмотреть юного киллера. – Но он же… шкет. От горшка два вершка.

– Скажи это тому, кто его заказал, – огрызнулся Яцков, получив наконец возможность свободно вздохнуть.

– А кто его заказал?

– Мне об этом не докладывали.

– А тебе кто приказал?

– Толком не знаю. Я недавно вошел в клан.

– В какой клан? – скептически усмехнулся Осокин, подумав про себя, что сейчас каждый главарь заурядной шайки мнит себя главарем мафии.