— Я знаю, время сейчас неподходящее, — извинился странник, — но мне необходимо срочно ее видеть.

— Кто вы такой? — еле слышно спросила женщина, не поднимая глаз.

Матео Колон не понимал, к чему такие формальности.

— Старый клиент… — только и ответил он.

— Она не может вас принять…

— Если она занята, я подожду, хотя у меня не так уж много времени.

Анатом заметил, что глаза мадонны Симонетты увлажнились. Он ничего не понимал. Тогда он взял ее за руки и с силой тряхнул.

— Что здесь происходит ? — крикнул он и побежал к лестнице, ведущей в верхние комнаты.

— Ради Бога, не входите в ее спальню! — взмолилась женщина, пытаясь удержать его за край плаща.

То, что предстало глазам Матео Колона, перешагнувшего порог спальни Моны Софии, заставило его похолодеть. Анатома обуял апокалиптический ужас. И впрямь, для него настал Конец Света.

В воздухе стояло невыносимое зловоние. На постели распростерлось страшное изуродованное существо, скелет, покрытый разлагающейся зеленоватой кожей с разбросанными по ней багровыми опухолями. Матео Колон, держась за стену, подошел ближе. Только по зеленым, как изумруды, глазам, вылезшим теперь из орбит и придававшим лицу выражение безумия, он узнал в этом живом трупе Мону Софию.

Никогда прежде анатом не сталкивался с такой свирепой формой сифилиса. Когда он откинул одеяло, его глазам предстало жуткое зрелище: крепкие, как у молодого животного, гладкие, словно выточенные из дерева, ноги превратились в пару жалких костей. Руки, такие миниатюрные, что, казалось, они не могли обхватить головку возбужденного члена, теперь походили на две иссохшие ветви; соски, своим совершенством и нежностью напоминавшие цветок, если на земле росли цветы, напоминавшие соски Моны Софии…

Матео Колон присел на край кровати, погладил волосы больной — жидкие и спутанные, — провел ладонью по покрытому морщинами лбу. Он плакал. Не от жалости. И не от сострадания. Он плакал с безутешностью влюбленного. Он любил каждую частицу этого уничтоженного болезнью тела. Очень бережно он взял Мону Софию за щиколотки и медленно развел ноги. Увидел сухую увядшую вульву, похожую на беззубый рот старухи, раздвинул плоть и коснулся Amor Veneris. Коснулся с нежностью и лаской. Погладил с бесконечной любовью. У него сжалось горло, и он снова заплакал.

— Любовь моя, — растроганно проговорил он и повторял «любовь моя…», лаская свою сладостную «Америку».

Под кончиками пальцев анатом ощутил легчайшее трепетание, затем услышал тихий вздох. С мокрым от слез лицом он спросил:

— Ты меня любишь? — В его голосе звучала мольба.

Мона София поглядела в окно, вдохнула весь воздух, который могли вместить ее больные легкие — всего один глоточек воздуха, — и неподвижными губами, голосом, который, казалось, доносился из глубины пещеры, сказала:

— Твое время истекло, — и испустила предсмертный хрип.

На самом высоком месте горного хребта, отделяющего Верону от Трента, на вершине Монте-Вельдо, ворон опускается на еще не остывший труп. Прежде чем погрузить клюв в груду падали, ворон вдыхает любимый запах. О таком обеде он давно мечтал. Он трогает клювом остекленевший глаз, ловко извлекает его из глазницы, слегка отодвигает в сторону и жадно проглатывает. Потом перебирается на грудь и погружает клюв в рану, из которой, словно кол, торчит кинжал. Ест досыта. Прежде чем взлететь и направиться в Венецию, к Канал-Гранде, по которому с минуты на минуту должен, как и каждое утро, проплыть груженный трупами баркас, ворон устраивается на руке мертвеца и клюет подушечку пальца до тех пор, пока не отделяет мякоть. В первый раз Леонардино без страха ест с руки хозяина. Завтра он вернется за остальным.