Безусловно, в начале XX в. были и другие формы внутрицерковного собирания, не нашедшие отражения в письмах свящ. Константина Аггева. Но даже этот источник позволяет нам опровергнуть два тезиса, получивших широкое распространение в литературе о движении церковного обновления:

1. Деятельность группы «32-х» отнюдь не была прямым и тесным образом связана с деятельностью религиозно-философских собраний. Участниками РФС из всего состава группы «32-х» были только четыре человека: священники Иоанн Егоров, Владимир Колачев, Петр Кремлевский и иеромонах Михаил (Семенов). Письма свящ. Константина Аггеева, хотя и демонстрируют осведомленность во внутренних перипетиях судьбы журнала «Новый путь», показывают в то же время дистанцированность автора писем от инициаторов и вдохновителей РФС: «Пойдет ли “Новый путь”? Теперешние его главари не догадываются, что его сила все же не в корпусе, а в протоколах» (С. 226); «Собрания, кажется, будут, а “Новый путь” под вопросом и по внутренним причинам: Перцов, [В. В.] Розанов и Кo> хотели бы сделать журнал исключительно религиозно-философским, но не могут выпереть Гиппиус-Мережковскую. Вот и хотят на год приостановить..…» (С. 234).

2. Процесс объединения ревнителей церковного обновления начался вне зависимости от революционных процессов. Прямым следствием революционных событий стали «знаменательные пастырские собрания с благословения М<итрополита> Антония и под предс<едательством> Еп. Константина» (С. 285). Эти собрания выявили еще ряд близких по духу священников (так, в письмах Аггеева в связи с первым пастырским собранием впервые упоминается имя свящ. Михаила Чельцова), но принципиальная новизна их была не в появлении круга единомышленников, а в появлении широкой церковной площадки, на которой могли теперь выступать эти единомышленники: «Но какой совершенно новый тон речей даже и у нас! – Свобода мнений. – Мы созваны, чтобы откровенно высказывать свои мнения и т. п., – вот что не раз слышалось в зале заседаний» (С. 286).

В период первой русской революции 1905–1907 годов группа петербургских священников, известная под именем «32-х» (позднее – Союз и Братство ревнителей церковного обновления), выступила с рядом письменных документов и обращений, в которых говорилось о неотложной необходимости реформ в Русской церкви. Именно эти опубликованные и получившие широкую известность тексты конституировали новое объединение, определили его имя и статус в церковно-общественном пространстве.

По мнению С. Л. Фирсова, начало обсуждения вопроса о церковных реформах было инициировано светскими властями на фоне начинающейся революции 1905 года. По крайней мере, в 1905 г. в широких кругах столичного духовенства стало известно, что вопрос о церковной реформе активно обсуждается в государственных структурах с участием митр. Антония (под впечатлением «Кровавого воскресенья» митр. Антоний на специальной сессии просил Комитет Министров обсудить все возможности для созыва поместного собора) [93] . Джемс Каннингем также связывает церковные реформы с ситуацией внешнеполитической, с событиями Русско-японской войны и революции 1905 г.: «Россия на три года погрузилась в анархию, бедствия и восстания. Это был ее одиннадцатый час. Крик общества “А где была Церковь?!” сделал реформу еще более необходимой, чем когда бы то ни было» [94] .

Однако уже предыстория движения ревнителей церковного обновления убеждает в том, что обновление церковной жизни было не только следствием внешней инициативы и сложившейся в России революционной ситуации, но и потребностью внутрицерковной жизни, а внешнеполитические события позволили раскрыться, выйти наружу этим сокровенным процессам.

Тот факт, что «реформа церковной жизни стоит в связи с реформой государственной», был очевиден и для церковных деятелей начала XX века. Для многих из них это становилось поводом для покаяния и критического взгляда на устройство церковного дома: «С точки зрения фактической необходимости можно только порадоваться тому, что обновление одной сферы жизни отразилось и на другой. Но если смотреть с точки зрения идейной, то нельзя не видеть и теневой стороны союза двух реформ, состоящей в том, что преобразования церковные идут в след и в параллель государственным, по аналогичным образцам, и – что печальней всего – вызваны, конечно, аналогичными причинами: очевидно, и наша воинствующая, выражаясь языком догматики, Церковь обнаружила столько же недочетов в своем духовном воинстовании, сколько и государство в ведении войны внешней..…» [95]

В настоящей главе мы сосредоточим внимание на внутрицерковной ситуации и попытаемся увидеть, как церковь откликнулась на события первой русской революции и как в связи с этим зародилось и эволюционировало движение ревнителей церковного обновления.

Отправной точкой для нас, как и для большинства других исследователей, станут события 9 января 1905 г. не только потому, что «Кровавое воскресенье» традиционно считается началом первой русской революции, но и потому, что роль свящ. Георгия Гапона в народном движении поставила перед русским обществом вопрос о социальном значении церкви. Как отмечал в своей статье «Русская Церковь в 1905 году» А. В. Карташев, «Гапон своей организаторской деятельностью… показал, какую громадную силу притяжения имеет для религиозной в массе народно-рабочей среды церковный авторитет и какою гигантскою решающей силою в сфере социально-экономических затруднений могла бы быть Церковь, если бы она нашла секрет, как деятельно участвовать ей в этих вопросах без противоречия своим принципам» [96] .

В адрес церкви в связи с кровавыми событиями в Петербурге слышались многочисленные упреки. Церковь реагировала на события 9 января на различных уровнях: 14 января был опубликован синодальный акт об отношении церкви к «беспорядкам рабочих», еп. Сергий (Страгородский) поместил в «Церковном вестнике» статью с горьким обличением кровопролития, по Петербургу прокатилась волна собраний духовенства. В отчете митр. Антония (Вадковского) о состоянии Санкт-Петербургской епархии за 1905 г. говорилось о четырех пастырских собраниях, проведенных после 9 января под эгидой Общества распространения религиозно-нравственного просвещения в духе Православной Церкви [97] с целью «разобраться в произошедших событиях, выяснить в них участие одного из недавних сочленов столичного духовенства Георгия Гапона, охарактеризовать, по возможности, само происшествие, определить желательное к всему этому отношение духовенства» [98] .

Первое собрание состоялось 11 января, второе – 14-го. На втором заседании присутствовал митр. Антоний [99] .

В статье Карташева указывается, что петербургское духовенство, задетое за живое январскими событиями, «сошлось на пастырское собрание и не без смущения поставило перед собой тревожный вопрос о какой-то коренной ненормальности своих отношений к жизни и обществу» [100] . Собрание не пришло к единому мнению по ряду вопросов, и, по мнению Карташева, наиболее решительная часть столичного духовенства предложила образовать группу для обсуждения назревших проблем: «Суждения были горячи, но выводы нерешительны. Чувствовалось, что традиционными частичными средствами нельзя уврачевать тяжелого недуга. Молодые элементы духовенства, по своему воспитанию и мировоззрению наиболее близкие к современным настроениям, ощутили неотложную потребность собираться кружковым образом и обсуждать программу действий, не стесняясь тем… трением, какое встретилось на собрании в лицах различных поколений» [101] . Эти «молодые элементы», считает Карташев, и составили кружок «32-х».