Когда шторм пролетел, Шелихов не заметил, только колесо рулевое вдруг стало податливее, да и лицо больше не било градом.

На носу галиота неумолчно звонил колокол.

— Туман, — сказал Измайлов, — видишь, Григорий Иванович? Туман...

Капитан стоял рядом. Шелихов через силу отвалился от колеса. Увидел — с востока стеной полз белый клубящийся туман, закрывая и море, и темнеющее небо.

Колокол всё бил и бил, как гвозди в голову вколачивая.

Смолк внезапно.

Измайлов шею вытянул, словно на плаху кладя. Лицо у него застыло.

Так постояли с минуту.

— Нет ответа, — вновь обернувшись к Шелихову, сказал капитан.

И только тогда Григорий Иванович понял, что шторм прошёл, но они потеряли «Симеона и Анну» и «Святого Михаила». На колокольный бой галиоты не отвечали. «Как же так, как же так, — тревожно пронеслось в голове, — отнесло их аль погибли?»

Григорий Иванович с трудом разлепил губы:

— Смолу надо зажечь и из пушки ударить. Авось услышат или огонь различат.

Он не хотел верить, что суда погибли или отнесены далеко, и убеждал себя, что пушечный бой они услышат наверное.

А туман уже лёг на судно. Сначала верхушки мачт закрыло белой, кипящей пеленой, затем утонули в тумане борта, и наконец, руку вперёд протянув, Шелихов и пальцев не различил своих.

— А? Герасим Алексеевич, — сказал, едва ворочая стянутыми солью губами, Шелихов, — что же ты медлишь?

Колокол всё бил, но звук его доходил как сквозь плотную ткань, китайскую дабу.

Туман такой необычной плотности, что человека и возле не разглядишь, моряки называли «белой шубой». Шёл он за штормом, рождаясь на перепаде температур. И ежели судно попадало в этот туман, капитаны ход останавливали, отстаиваясь на волне и надеясь только на случай.

Измайлов распорядился убрать паруса. Судно сбросило ход.

В бочонке принесли смолу. Но смола горела плохо. Шипела, брызгалась, дымила. Огонь едва был виден, словно пламя свечи, зажжённой в бане: язычок чадит, потрескивает, плавится в радужном ореоле, а света от него нет.

Брызги горящей смолы на мокрую палубу падали, и мужики их давили лаптями.

Из пушки ударили и раз и другой, но звук гас. Галиоты знать о себе не давали.

Всё же Шелихов приказал пламя держать и бодрить всячески. Упорен был в надежде. Море за бортом безмолвно колыхалось. С мачт капало, и капли о палубу шлёпали, как ежели бы кто-то босой бегал: то тут объявится, то там, то в третьем месте услышат его. Потом капель по-иному застучала: редко, но тяжело — как солдат ходит, впечатывая каблуки:

«Бум! Бум! Бум!»

Но и этот звук смолк. И уши, настороженные ответные корабельные звоны услышать, словно наглухо заткнули тряпицей.

Туман, туман клубился над морем.

Степан дырявые лапти ковырял пальцем. Лапти никуда не годились. Рвань. Выбросить только и осталось.

Рядом голый мужик плясал у костра. Тело синее. Замёрз гораздо. Лез в огонь.

— Смотри, Тимофей, зад поджаришь, — сказал Степан.

— Ничево, — сквозь стиснутые зубы ответил мужик, — зазяб больно. Вода-то лёд...

И опять заплясал.

Степан от поясного ремня отрезал узенькую полоску, помял в руках, подёргал. Лапти снял и, с сомнением повертев перед глазами, начал умело и ловко вплетать ремешок в лыко.

Мужик голый всё у огня плясал. Гнулся, поясницу тёр ладонями крепко, — видно, боялся застудить спину. Спина-то для мужика нужна здоровая. На неё одна надежда. С ломаной спиной худо.

В злопамятную ночь, когда попали в туман, кое-как всё же отстоялись. Синяки и шишки, набитые в шторм, обгладили да обмяли. Утром туман сошёл. Потянуло ветром, и галиот понемногу, понемногу к северу потянулся. А кораблики, потерянные ночью, так и не объявились. Море не роща под деревней, где каждое деревцо знакомо, — не доаукаешься. Стреляли из пушки, стреляли, били в колокол — в ответ молчание. Только волны шумят.

— Всё одно, — сказал Шелихов, — идём к острову Беринга. Даст Бог, и они придут.

Подняли паруса. До острова дошли благополучно. Но здесь приключилась беда. Уже входя в бухточку, напоролись на камень. В ясный-то день. Но кто эту бухточку знал? Камень под водой был. Его разве чёртовым глазом разглядишь. Спасло то, что ход у галиота был невелик. Ткнулись только, почитай, в камень и ниже ватерлинии, у носа, попортили две плахи. Течи, однако, не было. Но плахи всё же надо менять. С такой порчей в море не пойдёшь.

Галиот в бухту завели, облегчили, сняв часть груза на берег, и треснувшие плахи обнажили.

Невесело так-то дошли. Но всё же дошли. Вот он берег. Рядом. А ноге на земле всегда веселее. Оно хоть и драным лаптем, а пришлёпнуть можно. Шлёп, шлёп — глядишь, и пляска вышла.

Шелихов послал десятерых на берег сыскать лес подходящий. На отмелях плывуна много. Но плывун плывуну рознь. Лежит ствол на гальке и могуч он вроде бы и крепок, а тронешь — гнилой. Неизвестно, сколько лет его по морю носило, прежде чем сюда, на остров, занесло. На волнах качаясь, истлел.