И снова во время этого моего нового обхода половины Александра II у меня ожила мечта о создании грандиозного музея в Зимнем дворце, точнее, целого ряда музеев историко-бытового характера, которые являлись бы известным продолжением Эрмитажа – с доведением коллекций до наших дней. Тут же, в связи с прочим, был бы расположен Восточный отдел, Кабинет эстампов (перенесенный из слишком тесного помещения в Эрмитаже) и многое другое. Однако Верещагин сразу меня разочаровал. Он вдруг заговорил о необходимости предоставления значительной части дворца под разные организации (!). Ах, какие можно было бы сделать чудеса, если бы не было этих чиновничьих душ, вечно думающих о том, как бы угодить начальству, и хотя бы такому, которое они только вчера признали и в душе продолжают ненавидеть!..

28 ноября (15 ноября). Среда. Предполагал сегодня весь день рисовать костюмы «Петрушки», но не тут-то было! В «Известиях» появилась дурацкая заметка о том, что мы с Верещагиным принимаем близкое участие в работе Луначарского! Мне это показалось настолько опасным (и вредным для самого дела, ибо все те, без которых нам не обойтись, могут окончательно от нас отмежеваться, прекратить всякое с нами общение), что я решил написать Луначарскому письмо и отправился с проектом такового к Верещагину, чтоб с ним вместе все обдумать. <…>

Верещагин, который и без того очень тяжело переносит одиум, вызванный своей «поддержкой самозваному правительству», всполошился чрезвычайно! Решено вместе составить текст объяснительного письма для печати. (Между прочим, выяснилось, что и Петровский ведет дневник, и это – с июня, однако я о своем Дневнике благоразумно умолчал.)

Каким-то своим подсознательным чутьем я чувствую постепенное упрочение позиции большевиков. Но и факты налицо. Их правительство уже признал испанский посланник (посол?), а в Министерстве иностранных дел растет число служащих, встающих на работу <…>.

В глубине души я убежден, что в душе и по существу русские люди свободнее всех. Даже при царском режиме не было нигде во всем свете такой свободы (доходившей до распущенности) в быту, беседах, в мыслях, какая была именно в России. Самое наше пресловутое «право на бесчестие» лишь выражение такой внутренней, имманентной всякому человеку свободы, основанной на расовых особенностях, но питаемой и христианской идеей «Царства Божия внутри нас».

Я даже скажу, что и социализм в будущем не очень меня пугает. Просто здесь в чистом виде ему не ужиться! Это пока социализм оставался заморским учением, пока он являлся мечтой, он представлял собой нечто соблазнительное, а когда дойдет дело до его реализации посредством всяческих дисциплинарных мер (вплоть до террора), так русский человек очень скоро (а может быть, не «так уж скоро») выработает в себе иммунитет, который выразится, хотя бы в самой примитивной форме, в разгильдяйстве, вялости, кисельности. <…> Я склонен думать, что именно Россия и все национальные (расовые) особенности русского человека спутают всю игру и не дадут совершиться тому муравьиному порабощению, которое горше всего другого.

<…>

Луначарский подтвердил слух, что выборы в Учредительное собрание дали большинство голосов за большевиков, но сразу за ними идут кадеты… И все же Луначарский продолжает считать (то и дело к этому возвращается), что им, большевикам, не удержаться у власти!

29 ноября (16 ноября). Четверг. В Зимнем дворце в течение двух часов занимались с Верещагиным исправлением «Письма в редакцию». Ему при этом во что бы то ни стало хотелось, чтоб было выражено наше вообще несочувствие новой власти. Я же… убежден, что не следует совершать подобной «нетактичности». Нам необходимо оставаться на нашей строго нейтральной позиции.

<…>

<30 ноября (17 ноября) – 4 декабря (21 ноября)>

5 декабря (22 ноября). Среда. <…>

…Мне за самые последние дни начинает почему-то казаться, что большевики как-то слабеют, сдают. И самый переворот они не потому ли смогли затеять и произвести, что тогда не отдавали себе настоящего отчета в этих трудностях? Они ринулись на крепость и взяли ее штурмом – благодаря своей вере, но вера эта была построена на зыбком фундаменте книжного доктринерства. Теперь настала пора не покладая рук делать дело, и тут-то они увидели, что дела не знают (что особенно ясно на примере Луначарского) и что в их руках нет настоящих средств осуществить свою пленительную в теории, но сколь фантастическую программу! Они напоминают марсиан Уэльса. Они могут погибнуть, но не от внешних враждебных сил, а от собственного внутреннего разложения. Им не выдержать действия «новой для них атмосферы», им не справиться с микробами, коварно проникающими внутрь их организма.

<6 декабря (23 ноября)>

7 декабря (24 ноября). Пятница. <…>

Приступлено к выкачиванию царского погреба. По набережной пропускают не иначе как по предъявлении пропусков и после ощупывания карманов, а у самого Эрмитажа стоит паровая «водокачка», и от нее идет толстенная пожарная кишка, через которую и выливается в прорубь Невы миллионное царское имущество! И это несмотря на предложение шведов заплатить за это вино золотом! Эта чрезвычайная мера принята после того, как в минувшую ночь была произведена форменная осада и чуть не вспыхнул пожар из-за утечки газа, вызванной буйством громил.

8 декабря (25 ноября). Суббота. К 12 ч. по сговору с Верещагиным отправился (пешком) в Зимний дворец. Теперь поставлена застава у Дворцового моста. Пускают только по пропускам. Вдоль ограды Собственного садика много битых бутылок. В воздухе (ветра нет) у дворца стоит легкий винный дух. Матрос, поставленный на лестнице Детского подъезда, дежурил все утро у самого погреба, пропах винными парами и, видимо, продолжает находиться в некотором дурмане, хотя едва ли врет, когда уверяет, что ни капельки не глотнул. К концу дня слышал, что почти все вино уже выкачано и в подвал пущена вода… Ходит слух, что когда вино было выкачано, то на полу погреба нашли три трупа тех солдат, которые очищали полки, разбивая тут бутылки и выливая вино; от действия паров они впали в обморочное состояние, свалились и утонули. От разных лиц слышал, что вчера всюду по городу продавали вино целыми ящиками и корзинами. Как раз когда я шел из дворца по набережной, я видел, как был остановлен солдат, вышедший из дворца, как его двое часовых обыскали. У него под полой оказалась бутылка очень внушительного вида и старинного образца. Ее тут же разбили о каменную садовую ограду. Впрочем, вчера не только продавали вино, но пьяные воины и постреливали, были, говорят, и раненые, и убитые. Наши девицы, возвращаясь от Степановых, попали под обстрел у Вознесенского моста. В печати нет никаких отголосков о всем этом. Только вечером в «Почте» упоминается о разгроме погребов.