Вильмонт распорядился, чтобы местный комендант разослал на другие аэродромы, ближайшие железнодорожные станции и в штабы воинских частей просьбу немедленно организовать поиск пропавшего аэроплана. Хотя ситуация на фронте была такова, что особой надежды на выполнение данного приказа ни у кого не было.

Наконец, генерал взглянул на часы и просто сказал:

– Всё, время вышло. Если они где-то приземлились, то будем надеяться, что их найдут.

Анри Николаевич обратился к лётчику:

– Товарищ Вендельмут, прикажите механикам готовить наш самолёт к вылету.

Перед глазами Лукова возник образ несчастной девушки, потеряно сидящей рядом с самодовольным комиссаром в кабинете пропавшего «Фармана». Она жалобно улыбнулась ему на прощание. Теперь её взгляд и улыбка казались молодому мужчине полными особого смысла. Она ведь предчувствовала что-то! И заранее просила его о помощи! Одиссей отказывался верить, что ничего нельзя предпринять для спасения их пропавших товарищей. В конце концов, в жизни не так уж редко происходят чудеса, надо только верить до последней секунды в благоприятный исход.

Одиссей подыскивал высокие слова, которые должны были убедить генерала изменить своё решение, но каждый раз, подымая глаза, он видел перед собой, как ему казалось, неприступную самоуверенность. Омерзительная робость перед этим по-азиатски жестоким военным начальником овладели Луковым. В душе Одиссей рвался выразить своё нежелание подчиниться жестокому распоряжению, но какой-то душевный блок не позволял ему открыть рта. Молодой человек смотрел на свои сжатые кулаки и готов был выть от собственного бессилья. Ещё Луков чувствовал горькую опустошенность, которую познаешь только в часы больших бедствий, когда судьба освобождает человека от необходимости что-то решать. Генерал уже всё решил за всех! Он вдруг посмотрел на Одиссея долгим взглядом, как показалось Лукову, словно на соучастника преступления. Одиссей смутился. И чем дольше смотрел на него старик, тем яснее обозначалась на его губах непостижимая для Одиссея ирония. Луков покраснел. Ему все больше казалось, что именно старик каким-то образом подстроил исчезновение второго самолёта.

– Одиссей Гекторович, пожалуйста, набросайте текст телеграммы в Москву о пропаже второй машины – будничным тоном вдруг распорядился начальник, – Попросите их прислать как можно скорее нового комиссара. Да, ещё про продукты и топливо напишите. И поторопитесь, через десять минут взлетаем. Надо спешить, пока погода позволяет.

Видя, что молодой человек продолжает стоять с совершенно потерянным видом, вместо того, чтобы бежать исполнять его поручение, Вильмонт сочувственно покачал белой, как лунь головой:

– Я вас понимаю. В 20 лет я тоже жил эмоциями, гусарил напропалую, стрелялся на дуэлях, совершал массу вздорных поступков. Теперь я старик и могу принимать решения, исходя из одной холодной целесообразности. Мы не пробудем здесь ни одной лишней минуты. Потому что в этом нет никакой необходимости. Они не смогут прилететь. Поймите же наконец это, неистовый вы юноша! Резервный бак с дополнительными запасами топлива имеется только на нашей командирской машине, так что надежды нет.

Эта холодная расчётливость, когда речь шла о человеческих жизнях, смутное подозрение, что генерал мог иметь какое-то отношение к исчезновению второго аэроплана, наконец, взорвали Одиссея. Впервые в жизни настоящая ненависть коснулась молодого флегматичного учёного своим воронёным крылом, и заставила говорить прежде несвойственным ему слова, в совершенно несвойственной для него агрессивной манере:

– Знайте же: я ненавижу вас! Вы втянули меня в эту экспедицию против моей воли. Вы хороните теперь заживо эту девушку и ещё двух доверенных вам людей.

Так как генерал удивлённо промолчал, Луков гневно продолжал:

– Я открыто заявляю вам: отныне я ваш враг! Мне всё про вас известно, и не надейтесь, что я стану молчать. Как только мы прибудем в Ташкент, я всё расскажу. Так что лучше убейте меня раньше, если сможете. Как видите, я вас не боюсь.

– Наш мсье Поганель снова бредит, – пояснил находящимся поблизости людям генерал, и сочувственно обратился к Лукову, – Зря вы всё-таки выплюнули мои пилюли. Вас несчастный мозг уже не выдерживает трудностей пути, мне горько думать, что в Ташкенте вас может ожидать лечебница для душевнобольных.

Снова взлёт, несколько часов в небе и посадка, которым Одиссей уже перестал вести счёт. Новое место оказалось ещё более голодное и неприветливое, чем предыдущее. Это была унылая дыра. Со всех сторон крохотный аэродром был окружён лесом, простиравшимся на многие километры. Из густой чащи постоянно наведывались волки, которых война научила есть мёртвую человечину и отучила бояться живых людей. По ночам за ближайшими деревьями было видно, как блестят их голодные, злые глаза. Техники и лётчики, когда шли разогревать моторы или даже просто по нужде, обязательно брали с собой оружие. Но выстрелы не очень пугали лесных тварей, они все равно бесшумно бродили вокруг, в темноте, только ожидая удобного момента, чтобы всей стаей напасть на одинокого двуногого.

Казалось, что всё складывается против продолжения этой авантюры: в пропавшем самолёте находился запас продуктов; прямо на пути экспедиции в тылу Восточного фронта красных вспыхнуло мощное крестьянское восстание. Доведённые до крайности постоянными поборами продотрядовцев и самоуправством большевистских начальников мужики взялись за вилы и топоры. Вскоре восстание прогремит на всю Россию, как «Чапанная война».

Громадные толпы вооруженных «дрекольем» крестьян без труда рассеивали регулярные части Красной армии, в которых служило много деревенских, не желавших стрелять в своих собратьев. В некоторых брошенных против восставших батальонах и полках красноармейцы поднимали на штыки своих командиров и комиссаров и с оружием переходили на сторону деревенских. Общее количество выступивших против Советской власти крестьян было сравнимо с числом штыков у наступающего с противоположной стороны Волги адмирала Колчака. В считанные дни народный бунт охватил Самарскую и Симбирскую губернии. Многие дороги в тылу Красной армии оказались под контролем у повстанческих отрядов.