– Если стихи хорошие – без проблем.

– Прочесть?

– Прочти.

– Стихи посвящены Карабаху. Патриотические, так сказать, стихи, – сказал Армен и принялся с воодушевлением декламировать:

Чем край, в котором он растёт

нагорней, непокорней,

Чем дальше от своей родни,

тем он сильней, упорней,

Тем гуще ветви у него,

тем глубже, крепче корни,

Тем соком жизни он полней,

армянский тополь наш.

Чем горше дни его, ведь он

один на горной круче,

Чем больше бьют его дожди,

и молнии, и тучи,

Тем тянется упрямей ввысь,

красивый и могучий,

Тем выше он и зеленей,

армянский тополь наш.

Ввысь тянется из-под скалы,

стремится к небу рьяно,

Чтоб видным быть, чтоб слух о нём

дошёл до Еревана,

Мол, погляди, я был и есть

и буду постоянно,

Чтоб ни случилось, верь и знай,

армянский тополь ваш.

Он взглянул на меня. Таинственно улыбнулся.

Мой отец говорил об этих стихах – они не просто о тополе, нет, о карабахском тополе, тот, словно человек, целеустремлённый, упрямей и выше. Место у него тесное, со всех сторон его продолжают теснить, а он всё равно тянется вверх над ущельями и горами, чтобы разглядеть тополь, растущий в Араратской долине, и чтобы тополь Араратской долины заметил его – такой же армянский тополь из армянского Карабаха.

– Что скажешь?

В эту минуту я достал из серванта бутылку коньяка «Апшерон».

– Сам не пробовал, – уклончиво сказал я, не глядя на него. – Говорят, неплохой. Гейдар Алиев лишь «Апшерон» и пьёт, сам видел.

– Ну, ты даёшь, – усмехнулся Армен. – Я ведь о стихах.

Ситуация сложилась щекотливая. Помявшись, я сказал:

– Знаешь, в 59-м году, когда Сильва Капутикян приехала в Карабах, мой отец учился в десятом классе. По его словам, она как раз тогда и написала это стихотворение. Сама сказала про это на встрече со школьниками.

Мне показалось, Армен смутился. Но его замешательство длилось долю секунды.

– Ну и ну, – как ни в чём не бывало произнёс он. – Выходит, я затвердил наизусть чужие стихи. Знал, что ты коренной карабахец, оттого и прочёл. Карабахцы, скажу я тебе, сильный народ. Недаром Магда Нейман превозносит их до небес. Ты читал?

– Конечно.

– Говоришь, «Апшерон» неплохой коньяк? – Меня уже не удивляло, что он поминутно перепрыгивает с темы на тему. Он потёр ладони. – А ну налей, поглядим. Сталин тоже писал стихи. «Распустилась роза, нежно обняла фиалку, и жаворонок заливается под облаками».

На следующий день к концу работы Армен появился в редакции. Он был не один. С девушкой, увидав которую, я непроизвольно поднялся со стула и, заворожённый поразительной её красотой, так и обмер на месте.

Армен заприметил это и тотчас воодушевился. Девушке было с виду лет семнадцать-восемнадцать, белое под стать белейшей её коже платье туго обтягивало тонкий стан. Золотистые с каштановым отливом блестящие волосы мелкими волнами падали на плечи, тонкие стрелы бровей, красивый нос с чувственными ноздрями, алые, живописно очерченные и слегка припухлые губы дополняли картину. Глаза же… синие её глаза по-весеннему нежно лучились, устремляясь то на меня, то на Армена.

– Лавна чэ, шан агджикы?1 – по-армянски сказал Армен.

– Лавикна2, – согласился я, всё ещё не в силах оторвать от неё глаз.

– Что он говорит? – девушка с улыбкой посмотрела на меня; особую прелесть придавал ей жемчужный ряд зубов, особенно же – два передних , как у Орнеллы Мути, едва приметной щербинкой.

Ответить я не успел. Армен подошёл ко мне и, приобняв за плечи, торжественно представил девушку:

– Махмудова Рена, студентка третьего курса медицинского института, первая красавица Баку.

Рена негромко рассмеялась и, сияя лучистыми своими глазами, протянула мне слабую руку. Я не хотел какое-то время выпускать её нежные холодные пальцы с перламутровыми ногтями и, не мигая, взирал на неё, словно стремился навсегда запечатлеть колдовскую прелесть этого светозарного лица с его девичьим, немного даже детским выражением.

– Да отпусти ты её руку, – рассмеялся Армен; он получал видимое удовольствие от эффекта, произведённого на меня девушкой.