— Храбрость важнее смерти, — тихо сказала она. Его охватила тоска.

— И ты там будешь, Дония?

— Во втором подкреплении?! Конечно. Как же иначе? Если враг уйдет из Хервара, понятно.

— Я не хочу, чтобы тебя убили! Слушай, поедем со мной на юг.

— Что? — возмутилась она.

— Когда я уеду, поезжай следом и ты. Возьми с собой… кого захочешь. Там тоже будет опасно, но это лучше, чем партизанская война и под конец сражение с целой армией, если ты доживешь до него.

— Джоссерек, что ты говоришь? Я не могу уехать. Я и так уж засиделась здесь. Хервар захвачен, пойми!

— Да, да, — заторопился он, — я понимаю, как ненавистно тебе оставлять в беде своих сородичей. Но ты можешь помочь им неизмеримо больше, помогая мне. Подумай. Нам — Людям Моря, арваннетянам — нужен кто-нибудь, кто понимает северян, по-настоящему понимает, на что они способны, а на что нет. Кто-то, к кому они прислушаются, чьему совету последуют. И этот кто-то должен также иметь опыт общения с цивилизованными людьми. Ты как раз подходишь. Не думаю, что есть хоть один рогавик, лучше пригодный для… для штабной работы и связи, чем ты. И мы вдвоем хорошо поладим. Верно? Джоссерек напрягся. — Дония, так надо. Это твой долг перед Херваром.

Он ждал ответа в тишине, наполненной стуком собственного сердца, а её желто-зеленые глаза пронизывали его насквозь. Что-то отразилось в них боль?

Когда она заговорила, голос её звучал чуть более хрипло, чем обычно, и не совсем твердо:

— Поговорим лучше о нас с тобой, милый. Выйдем на воздух.

«Рогавики» означает «дети неба».

Она скрестила с его рукой свою руку, теплую и сильную, и они в молчании вышли из дома. Подворские деревья раскачивались, бросая вокруг летучие тени — ветер был западный, но уже с холодком.

Дония шла в ногу с Джоссереком. Вскоре они отдалились на милю от подворья. Здесь о человеке напоминала лишь рощица, несколько далеких построек да пыльный клочок убранного поля у кратера Громового Котла. Все остальное поднебесное пространство занимала степь. До самого края земли стлались травы в пояс высотой. Их зеленое многоцветье уже бледнело, все сильнее отливая серебром. Ветер разносил по округе медовые запахи. Черные дрозды сотнями вились в гудящем воздухе. Над головой трепетали их красные крылышки и раздавались тонкие сладостные трели. Высоко над ними, невероятно белая на синем, пролетела стая лебедей.

Когда Дония наконец заговорила, Джоссерек порадовался тому, что они продолжают шагать. Это помогало побороть холод снаружи и внутри. Она смотрела прямо перед собой, и ему казалось, что он чувствует, какой силы воли, даже отваги, требуют от неё эти слова.

— Дорогой мой друг, я боялась, что это случится. Бывало и раньше, что наши женщины сближались с чужеземцами и видели в них… нечто большее, чем забаву. Добром это ни разу не кончилось. Уходи от меня, пока ещё не поздно. Теперь я могу принести тебе одну только боль.

Он впился взглядом ей в лицо и проговорил:

— Ты боишься, что меня возмущают твои мужья и из этого может выйти что-то дурное? Нет. Я бы… я бы, конечно, предпочел, чтобы ты принадлежала только мне. Но… — хмыкнул он, — ты даешь мне так много, когда мы вместе, что я стал сомневаться, способен ли один мужчина дать тебе столько же.

— Что ты хочешь сказать? — закусила она губы.

— Что на все согласен, лишь бы остаться с тобой навсегда.

— Это невозможно.

— Почему?

— Джоссерек, ты мне не безразличен. Ты был мне храбрым товарищем, несравненным собеседником — и прекрасным любовником тоже. Неужели ты думаешь, что я не взяла бы тебя в семью, если могла бы?

— Знаю, — вздохнул он, — мне никогда не стать настоящим жителем степей. Слишком поздно начинать. Но самому необходимому я могу научиться.

— Уверена, что ты можешь научиться всему, кроме одного, — покачала своей янтарной головой Дония. — Ты не можешь сделать так, чтобы твоя душа стала душой рогавика. Ты никогда не будешь думать, как мы, чувствовать, как мы. И сам будешь для нас вечной загадкой. Говорю тебе, это не раз уже пробовали на протяжении многих веков — и брак, и принятие в семью, и вступление в род, пробовали и сами жить на чужбине — и ничего из этого не получалось. Мы не можем долго жить в людском скопище — мы сходим с ума и чаще всего кого-нибудь убиваем. И ни ты, ни любой чужеземец не выдержит у нас больше года или двух. Его одиночество и его страсть все возрастают, и он не желает больше ничего, кроме своей женщины, а она ускользает от его плена, и в конце концов он убивает себя. Я не допущу, чтобы это случилось с тобой. Ступай своим путем, а я пойду своим, и сохраним счастливую память друг о друге.

Ропща в душе, он прохрипел:

— Я не хочу уступать. И ты тоже не из тех, кто сдается. Давай попробуем еще, поищем свой путь.

Она споткнулась и тревожно взглянула на него:

— Ты хочешь вернуться со мною в Хервар?

— Нет — как я могу? Но вот ты можешь и должна поехать со мной в Арваннет. Позволь, я объясню во всех подробностях, покажу тебе на пальцах, как ты там нужна. Что ты здесь? Лишний боец, и только. Там же…

Она остановилась и тем заставила его умолкнуть. Немного постояла, опустив глаза в колеблемую ветром траву, тесно прижавшись к Джоссереку. Потом расправила плечи, взяла его руки в свои, посмотрела ему в глаза и сказала твердо: