Подобные намерения не сулят ничего хорошего, подумал Жэдивер, но в душе он одобрял его решение. Одним садистом станет меньше в вооруженных силах охраны порядка.

— Вам лучше бы уйти, пока есть возможность, — сказал Жэдивер.

Коббер рассмеялся.

— Я и собираюсь так поступить. Я знаю Венеру, и внутри меня нет шпиона.

Он поднялся, погасил свет и вытащил из-под кровати спаренный автомат.

— Возьмите. Вы нуждаетесь в нем больше меня.

Жэдивер поморгал благодарно глазами и взял оружие. Коббер верил ему.

Он поднялся.

— Позавтракаете?

— Нет, — ответил Коббер. — Я собираюсь последовать вашему совету и исчезнуть.

Подойдя к двери, он прислушался, приоткрыл ее и повернулся к Жэдиверу.

— Сообщите этому полицейскому, что я знаю столько фокусов со спаренными автоматами, что ему и не снилось. Я их продемонстрирую…

— Надеюсь, что я с ним не увижусь.

— А вы не обязаны. Они ему сами сообщат. Те, кто наблюдает за вами. Я надеюсь, что они это сделают.

Он приоткрыл дверь и исчез.

Кухня устала ожидать Жэдивера. Раздраженно прокудахтав, она прислала стол в комнату. Он механически сел и стал есть.

Не только расстояние, но прежде всего принцип действия устройства — вот что его занимало. Он не мог уйти от этой еще не решенной проблемы — ее следовало решить.

Во-первых, сведения передавались полиции с достаточной степенью точности. Ведь они оказались в состоянии предупредить ограбление. Неточно, но все же узнали, что во главе операции стоял Бёрлингэм и — сколько человек ему помогало. Знали приблизительно и дату.

Мысли, зрительные и слуховые ощущения, осязание и другие чувственные восприятия — вот что, теоретически, могла передавать печатная радиосхема.

Он мог исключить мысли. Никто еще не доказал, что мысли могут передаваться от одного человека к другому механическим или каким-то иным путем. Но это еще не причина, чтобы отбросить подобное предположение. Если они могли читать его мысли — бесполезно было что-либо планировать. Но все-таки он собирался обдумать один план.

Чувство осязания, температура тела и тому подобное было неважно ни для кого, за исключением ученых. Он не думал, что полиция питала к нему научный интерес. Следовало исключить и ощущения.

Его зрение и слух — вот что было им нужно. Они могли видеть то, что видел он; слышать то, что слышал он. В пределах доступного им расстояния бегство снималось с повестки дня. Все могло предать его — какой-нибудь уличный знак блеснет перед глазами, и они сразу узнают, где он находится.

Но существовала же какая-нибудь защита! Ею мог быть любой известный вид радиации. Можно же было как-то отражать проклятые волны!

Он имел дело с неосязаемыми факторами.

Задача полиции была ясна: с его помощью они осуществляли скрытое наблюдение за тем нелегальным миром, который обычно зовется «дном».

Если этот контакт оборвется или если им покажется, что он собирается сбежать, его бесполезность станет очевидной, и тогда в удобное для них время они просто совершат еще один арест.

Жэдивер подошел к экрану. Решение было принято. Действовать следовало спокойно, но быстро.

Робот — банковский клерк появился на экране, и Жэдивер кратко потребовал выяснить, сколько денег на его счету. Небрежно подписавшись, он передал чек.

В ожидании начал укладываться, отбирая самое необходимое. Багажа было немного — только спецодежда. Инструменты и оборудование, за исключением нескольких небольших предметов, он решил оставить. Не к чему брать их с собой. Если все уладится, он сумеет их восстановить, если нет — они только помешают.

Он собрался за несколько минут, а денег все не было. Присев, стал нервно рисовать на бумаге каракули. Наконец звякнул доставляющий парашют: вместе с аккуратно уложенным хрустящим новеньким счетом прибыли деньги — итог многолетних сбережений. Он рассовал их по карманам.

Листок все еще находился у него в руках. Он хотел выбросить его, но пальцы почему-то отказывались повиноваться. Он удивленно уставился на скомканный клок и почувствовал импульс, какой-то внутренний толчок, заставивший его разгладить бумагу.

На ней виднелись какие-то слова, хотя он и не помнил — когда их написал. Дрожащий нервный почерк — как будто писавший страдал нервными заболеваниями. Но несмотря ни на что, это несомненно был его собственный почерк.

Послание от него к нему самому. Нет, не от него самого. Но, разумеется, имелось в виду, что он его прочтет.

Он сел. В мозгу непроизвольно возникло лицо Думьи Филоне. Он не смог бы доказать, что это именно она, но казалось вполне вероятным, что то было дело ее рук. Она, конечно же, знала о схеме, знала задолго до того, как узнал он. Ему вспомнился инцидент с чешущейся кожей.