Комната оказалась просторная, с высоким потолком, роскошно обставленная. Ньютон заметил встроенный в стену телевизор, который можно было смотреть, лежа на постели, и устало улыбнулся. Надо будет как-нибудь включить, сравнить качество приема здесь и на Антее. Занятно вновь увидеть какие-нибудь знакомые передачи. Он всегда любил вестерны, хотя сведения, которые ему пришлось заучивать при подготовке к полету, черпались аналитиками главным образом из шоу-викторин и субботних «образовательных» программ. Он не видел ни единой передачи уже… сколько продолжался полет?.. четыре месяца. Плюс еще два на Земле: когда добывал деньги, изучал болезнетворные микроорганизмы, исследовал пищу и воду, совершенствовал произношение, читал газеты, готовился к самому ответственному этапу всего плана – разговору с Фарнсуортом.

Он выглянул из окна в яркий утренний свет. Где-то там в голубом небе – возможно, в той самой точке, куда он сейчас смотрит, – Антея. Холодная, умирающая планета; но и по ней можно тосковать. Там оставались те, кого он любил и с кем разлучился на очень долгое время… Но он их еще увидит.

Ньютон задернул шторы и только тогда, бережно и плавно, опустил измученное тело на постель. Отчего-то все возбуждение и нервозность ушли, теперь он был безмятежно спокоен. И уснул через несколько минут.

Его разбудило послеполуденное солнце, и, несмотря на резь в глазах (тонкие прозрачные шторы не защищали от света), Ньютон проснулся отдохнувшим и повеселевшим. Возможно, дело было в мягкой постели – не то что жесткие кровати второсортных гостиниц, где он останавливался, – а возможно, и в облегчении после вчерашнего успеха. Несколько минут он лежал, погрузившись в раздумья, потом встал и пошел в ванную. Здесь его ждали электробритва, мыло, халат и полотенце. При виде бритвы Ньютон улыбнулся: у антейцев не растут бороды. Он повернул кран и мгновение любовался струей, как всегда завороженный таким обилием воды. Затем умылся – не мылом (оно раздражало его кожу), а кремом из баночки, которую достал из портфеля. Потом принял обычные таблетки, оделся и спустился на первый этаж, чтобы начать зарабатывать полмиллиарда долларов…

Вечером, после шести часов разговоров и планирования, Ньютон долго стоял на балконе своей спальни, вдыхая прохладный воздух и глядя в черное небо. Звезды и планеты казались непривычными; они мерцали в плотной атмосфере Земли, и Ньютону нравилось разглядывать их незнакомый рисунок. Он был не силен в астрономии и, кроме Большой Медведицы, мог определить всего несколько созвездий. Наконец он вернулся в комнату. Приятно, конечно, было бы найти на небе Антею, но увы…

Не по сезону теплым весенним днем профессор Натан Брайс, поднимаясь к своей квартире на четвертом этаже, обнаружил на площадке третьего бумажный рулончик детских пистонов. Вспомнив вчерашний треск игрушечных пистолетиков, он подобрал рулон с намерением спустить дома в унитаз. Надо сказать, ему не сразу удалось определить находку, ибо пистоны были ярко-желтые. В его детстве их всегда делали красными – того особого ржавого оттенка, который всегда казался ему самым подходящим для пистонов, шутих и прочей пиротехники. Но очевидно, теперь выпускают желтые пистоны, как выпускают розовые холодильники и оранжевые алюминиевые стаканы. В поту от долгого подъема, Брайс размышлял теперь о химических тонкостях, сопровождающих производство оранжевых стаканов. Ему пришло в голову, что пещерные люди, пившие из горсти, отлично справлялись без прикладной химии – без тех безумно сложных сведений о поведении молекул и промышленных процессах, которые ему, Натану Брайсу, надлежало знать и время от времени посвящать им научные публикации.

К четвертому этажу он уже забыл про пистоны. Ему и без них было о чем подумать. На большом изрезанном дубовом столе уже шесть недель пылилась груда студенческих работ, одним своим видом неизменно приводившая Брайса в горестное уныние. Рядом со столом стоял допотопный, выкрашенный серым паровой радиатор – немыслимый анахронизм в эпоху электрического отопления, – и на его древней железной панели угрожающей кипой громоздились лабораторные тетради тех же студентов, наваленные так высоко, что почти скрывали маленькую гравюру Ласански [2] , повешенную на достаточном удалении от жара радиатора. Лишь пара полуприкрытых тяжелыми веками глаз виднелась над тетрадями – Брайсу, с его своеобразным чувством юмора, подумалось, что это глаза усталого бога науки, в немом гневе взирающего на лабораторные. Он также отметил, что гравюру (портрет неизвестного бородатого мужчины), одну из немногих ценных вещиц, попавшихся ему за три года в этом городке на Среднем Западе, теперь невозможно видеть из-за работ его, Брайса, студентов.

На свободной половине письменного стола расположилась пишущая машинка (еще один земной бог: грубый, ограниченный, чрезмерно требовательный, с зажатой между валиками семнадцатой страницей статьи о воздействии ионизирующей радиации на полиэфирные смолы – никому не нужной статьи, которую он, скорее всего, никогда не закончит). Брайс еще раз обвел взглядом унылый беспорядок: разбросанные бумаги, словно разбомбленный город из карточных домиков, выведенные пугающе ровным студенческим почерком уравнения окислительно-восстановительных реакций и промышленного получения малопривлекательных кислот, такая же скучная статья про полиэфирные смолы… Добрых полминуты он безысходно созерцал это все, не вынимая сжатых в кулаки рук из карманов плаща, затем, поскольку в комнате было жарко, снял плащ, бросил на обтянутую золотистой парчой тахту, почесал живот под рубашкой и направился в кухню готовить кофе. Раковина была завалена грязными колбами и мензурками вперемешку с тарелками от завтрака – по одной был размазан яичный желток. При виде этого чудовищного беспорядка Брайсу захотелось взвыть от отчаяния, но он сдержался. Просто постоял с минуту и сказал тихо: «Ну и свинья же ты, Брайс». Потом нашел относительно чистый стакан, ополоснул, насыпал растворимого кофе, залил горячей водой из-под крана, размешал лабораторным термометром и выпил, глядя поверх стакана на большую дорогую репродукцию «Падения Икара» Брейгеля над белой кухонной плитой. Чудесная картина. Картина, которую он когда-то любил и к которой теперь попросту привык. Удовольствие, получаемое Брайсом от нее в эту минуту, было чисто интеллектуальным – ему нравились цвета и формы, то же, что дилетантам, – и он отлично понимал, что это плохой признак, а главное, что это чувство напрямую связано со злополучной грудой бумаг в соседней комнате. Прикончив кофе, он тихо, торжественно, без какого-либо выражения или чувства, процитировал строки из стихотворения Одена об этой картине:

Не вымыв стакан, Брайс поставил его на плиту. Затем закатал рукава, снял галстук и принялся наполнять раковину горячей водой, глядя, как пена от моющего средства пузырится под напором воды, словно многоклеточное живое существо, сложный фасетчатый глаз гигантского насекомого-альбиноса. Наполнив мойку, Брайс загрузил в нее посуду. Нашел губку и принялся за дело. Надо с чего-то начинать…