— Да, — ровно сказала Евдокия Михайловна, глядя перед собой остановившимся пустым взглядом. — Есть люди, которым суждено умереть, и замки, которым суждено быть разрушенными.

— Но некоторым дается шанс изменить свою судьбу.

— Некоторым дается… А почему только некоторым?

— Не знаю, Дуня. Не понимаю. Стаське — дали, а тебе — нет.

— Что-о? — прошептала Евдокия Михайловна. — Что ты сказала?

— Да все ты понимаешь, — ответила Альбина Яковлевна. — И еще лучше, чем я. Не пугайся, Дуня. Я теперь совсем по-другому к тебе отношусь. Несчастная ты женщина. Знаешь, я теперь все вижу будто со стороны. И мне всех так жалко! И себя вижу… Боже мой, Дуня, как же глупо я жила, как глупо! Всю жизнь перед кем-то пресмыкалась. Спроси зачем? Затем, чтоб Женя получил хорошую работу, например. Ты знаешь, когда мы жили в Гаване, я нарочно изображала дурочку перед женами его начальства. Они любили меня немножко ногами попинать. Любили посмеяться надо мной, думали, я ничего не понимаю. А я все-все понимала. И терпела. Зато Женя резко в гору пошел, и квартиру нам хорошую дали.

Она умолкла, покачала головой, глядя перед собой задумчивыми грустными глазами.

— Для чего все это было? Не знаю… Все равно отдадим. Все, ради чего я так долго служила игрушкой.

— Не отдадите, — начала Евдокия Михайловна, но собеседница быстро оборвала ее.

— Не нужно, Дуня. Ничего не нужно. Я ведь беспокоюсь только об одном: чтобы Стаська глупостей не наделала. А с долгами мы разберемся.

— Как?

— Да очень просто! Продадим нашу четырехкомнатную квартиру и купим маленькую, однокомнатную… А если не хватит — договоримся об отсрочке. Работать пойду, зря я бросила школу. Будем отдавать по частям, справимся… Это все ерунда, Дуня, это все такая ерунда, что ты даже не представляешь… Меня совсем другое беспокоит.

— Что тебя беспокоит, Аля?

— Что-то должно случиться, — без обиняков ответила та. — Что-то непоправимое. Не со Стаськой, я знаю. Но с кем-то из нас.

— Со мной?

Альбина Яковлевна посмотрела на свою гостью долгим пристальным взглядом.

— Может быть, — ответила она неуверенно. — Но я не знаю наверняка.

И попросила:

— Будь осторожна, ладно?

— Постараюсь.

Еще несколько минут в палате стояла тишина. Женщины молчали, думали каждая о своем.

— Аля, а что он тебе сказал? — вдруг спросила Евдокия Михайловна горячим дрожащим шепотом.

Альбина Яковлевна приложила руку ко лбу, вся ушла внутрь себя, в воспоминание, о котором невозможно говорить спокойно.

— Он сказал: бедная ты моя…

Альбина Михайловна запнулась, проглотила комок, немедленно возникший в горле. Справилась с собой и продолжала:

— Знаешь, Дуня, у меня будто нарыв какой-то в груди лопнул. И я все-все выплакала, всю гадость из себя вымыла…

Она замолчала, медленно вытерла глаза рукавом пижамы.

— Бедная ты моя, — повторила Евдокия Михайловна очень тихо. По ее лицу пролегли две мокрые дорожки.

— Ты не бойся, Дуня. Он все понимает, объяснять ничего не нужно… Он и тебя успокоит.

— Я ведь озлобленная, Аля, — сказала собеседница, резко поднимая голову. — Я тоже почти всю жизнь у кого-то игрушкой была. И добро бы у хороших людей! Хотя хороший человек себе такую игрушку не заведет.

— Ты? — удивилась Альбина Яковлевна. — Ты, игрушка? А мне всегда казалось, что это все остальные для тебя игрушки. Все эти мальчики, которых ты меняла, как перчатки…

— А вот это верно, — мрачно подтвердила посетительница. — Они для меня были игрушками. Понимаешь, мне захотелось хоть раз в жизни собственных шутов завести, чтобы отыграться, что ли… Ты не думай, я их не обижала, нет… Денег им давала, помогала, чем могла…

Она вздохнула, вытерла глаза и сказала, ни к кому не обращаясь.

— Да что это я… Как будто можно оправдаться.

Встала со стула и накинула на плечи длинное темное манто, отделанное сверкающим драгоценным мехом.

— Пойду я, Аля. Здоровья тебе желать глупо, ты и так здоровая… Спасибо, что все мне рассказала. Не бойся, ничего с твоей дочерью не случится.

— Я знаю, — тихо ответила собеседница.

— И насчет денег не волнуйся. Я обо всем позабочусь.

— Спасибо тебе, Евдокия. Прости меня за прошлое.

— Да и ты меня прости, — ответила Евдокия Михайловна и пошла к двери. Обернулась и спросила, прежде чем выйти:

— Увидимся еще?

— Обязательно увидимся, Дуня, — ответила собеседница, Но после того, как дверь за гостьей закрылась, упала на подушку и тихо прошептала:

— Прощай, Евдокия. Прости за обман.

Есть в нашей жизни день, который предшествует беде. Сначала кажется, ничего в нем нет особенного: день как день. Но уже потом, собирая в памяти все обрывки воспоминаний и связывая их в единую ниточку, понимаешь: это был плохой, тяжелый день.

Черный день. День-предшественник.

Черный он не потому, что вслед за ним происходит что-то страшное. А потому, что именно в этот день невидимое напряжение достигает своего пика.

— Слушай, отстань от меня! — заорал Федька на свою сестру. — Чего ты меня без конца цепляешь?!

— Это потому, что я тебя терпеть не могу, — объяснила Стаська ровным голосом.

— Я тебя тоже не выношу. И что? Я тебя трогаю?

— Попробовал бы ты, — сказала Стася, усмехнувшись. — Даже интересно, что у тебя получится…