Он снял носки. Керн задумчиво смотрел на него.

– Кино, – сказал он. Он подумал, что можно пригласить девушку из соседнего номера. – Вы знаете кого-нибудь здесь в отеле? – спросил он.

Рабе повесил носки на стул и пошевелил голыми пальцами.

– Кое-кого. А что? – Он смотрел на свои пальцы так, словно никогда их прежде не видел.

– Кто живет в соседнем номере?

Рабе подумал.

– Там живет старая Шимановская. До войны она была знаменитой актрисой.

– Нет, не она.

– Он имеет в виду красивую молодую девушку, – сказал человек в очках, третий жилец в номере. Он уже несколько минут стоял в дверях и слушал. Его звали Мариль, и он был раньше депутатом парламента. – Не так ли, мой юный донжуан?

Керн покраснел.

– Странно, – продолжал Мариль. – Самые естественные вещи заставляют человека краснеть. Низости – никогда. Как дела, Керн?

– Катастрофически плохо. Я потерял наличные деньги.

– Ну, тогда истратьте еще. Это лучший способ избежать комплекса.

– Я и собираюсь, – сказал Керн. – Хочу пойти в кино.

– Браво. Как я понимаю, с Рут Голланд, судя по вашим осторожным расспросам.

– Я не знаю. Я с ней не знаком.

– Мы не знакомы с большинством людей. Когда-то надо начинать. Смелее, Керн. Отвага – лучшее украшение молодости.

– Вы думаете, она пойдет со мной?

– Конечно. Это одно из преимуществ нашей собачьей жизни. Испытывая постоянно страх и скуку, мы бываем благодарны, если нас отвлекают. Отбросьте ложный стыд!

– Идите в «Риальто», – сказал Рабе из постели. – Там идет «Марокко». Я заметил, что чем дальше страна, тем больше это отвлекает.

– Марокко – это всегда хорошо, – заявил Мариль. – В том числе и для молодых девушек.

Рабе, вздыхая, забрался под одеяло.

– Иногда мне хочется заснуть и проснуться через десять лет.

– И оказаться на десять лет старше?

Рабе посмотрел на него.

– Нет, – сказал он. – Ведь тогда мои дети уже стали бы взрослыми.

Керн постучал в дверь соседнего номера. Оттуда что-то ответили. Он открыл дверь и остановился как вкопанный. На него смотрела Шимановская. У нее были совиные глаза, затянутые пленкой. Тяжелые морщины, покрытые слоем белой пудры, напоминали гористый снежный ландшафт. Черные глаза казались двумя глубокими ямами в снегу. Она уставилась на Керна с таким видом, словно хотела вцепиться когтями ему в лицо. В руках она держала кроваво-красную шаль, в которой торчало несколько спиц. Вдруг ее лицо исказилось. Керн уже думал, что сейчас она бросится на него, но вдруг что-то вроде улыбки проскользнуло в ее чертах.

– Что вам угодно, мой юный друг? – спросила она низким патетичным театральным голосом.

– Я хотел бы поговорить с фрейлейн Голланд.

Улыбку как будто стерли.

– Ах так. – Шимановская бросила на Керна подозрительный взгляд и начала энергично стучать спицами.

Рут Голланд сидела на кровати и читала. Керн увидел, что это была та самая кровать, около которой он стоял ночью. Ему вдруг стало жарко.

– Могу я вас кое о чем спросить? – сказал он.

Девушка встала и вышла с ним в коридор. Шимановская фыркнула им вслед, как раненая лошадь.

– Я хотел вас спросить, не пойдете ли вы со мной в кино, – сказал Керн, когда они вышли. – У меня два билета, – солгал он. Рут Голланд посмотрела на него. – Или вы заняты? Если вы не можете… – Она покачала головой.

– Нет, я не занята.

– Тогда пойдемте! Зачем сидеть целый вечер в комнате?

– Я уже привыкла.

– Тем хуже. Я не смог бы выдержать и двух минут. Я думал, она меня проглотит.

Девушка засмеялась. Она вдруг показалась Керну совсем ребенком.

– У Шимановской только вид такой. Она добрая.

– Может быть, но по ней не скажешь. Сеанс через четверть часа. Пойдем?

– Хорошо, – сказала Рут Голланд, будто она решилась на что-то серьезное.

У кассы Керн быстро прошел вперед.

– Одну минуту, я только заберу билеты. Они отложены.

Он купил два билета, надеясь, что она ничего не заметит. Но ему было уже все равно – главное, что она сидела рядом с ним.

Свет погас. На экране появилась экзотическая Касба фон Марракеш, пронизанная солнцем, блеснула пустыня, и монотонный звук флейт и тамбуринов задрожал в горячей африканской ночи.

Рут Голланд откинулась на спинку кресла. Музыка обрушилась на нее как теплый дождь – теплый монотонный дождь, из которого всплыло мучительное воспоминание.

Она стояла на Бургграбек в Нюрнберге. Был апрель. Перед ней в темноте стоял студент Герберт Биллинг с помятой газетой в руке.

– Ты понимаешь, о чем я говорю, Рут?

– Да, я понимаю, Герберт! Это легко понять.

Биллинг нервно развернул номер «Штюрмера».

– Мое имя в газете. Я – позорю расу. Я – еврейский холуй. Все пропало, ты понимаешь?