Повесть о человеке
вернуться

Андерсон Шервуд
Шрифт:
«Пальцы мои твердо сжимают сейчас папиросу. Это говорит о том, что я совершенно спокоен. Не всегда я бываю таким. Иногда я волнуюсь, и это значит, что я слаб, но когда я спокоен, как сейчас, я очень силен.Я только что шел по одной из улиц моего города, потом открыл дверь, поднялся к себе наверх и вот, лежа здесь на кровати, смотрю в окно. Как-то сразу и очень ясно я понял, что мог бы сдавить высокие стены домов так же легко, как сдавил сейчас папиросу. Я мог бы держать между пальцами целый дом, поднести его к губам и пустить сквозь него дым. Я мог бы пустить так по ветру все мое смятение. Я мог бы выдуть тысячную толпу сквозь трубу на крыше — ввысь, в Неведомое. Я мог бы испепелить одно здание за другим, как папиросу за папиросой, и выкинуть дымящиеся окурки целых городов через плечо в окно,Не часто мне удается быть в таком состоянии духа, как сейчас, — таким спокойным, таким уверенным в себе. А когда такое вот спокойствие приходит ко мне, я становлюсь проще, я начинаю говорить с собой прямее. Я тогда даже нравлюсь себе. В такие минуты я говорю себе твердые и ласковые слова.Я лежу здесь у окна и мог бы позвать сюда женщину, чтобы она легла рядом со мной, или даже мужчину.Я мог бы взять с улицы длинный ряд домов, опрокинуть их, высыпать из них людей, сжать их всех вместе в одного человека и полюбить этого человека.Видишь эту руку? Что, если бы в ней оказался нож, которым я распорол бы всю фальшь, накопившуюся в тебе, что, если бы я мог распороть им стены всех домов, где спят сейчас тысячи людей?Было бы над чем призадуматься, если бы в пальцах этой руки оказался нож, который бы распарывал и вскрывал всю эту отвратительную кожуру, облегающую миллионы человеческих жизней».

Как видите, и здесь говорится о какой-то силе, которая может сочетаться с нежностью. Я процитирую еще одно из его произведений, более кроткое по духу. В сборнике оно носит название — номер восемьдесят третий:

«Я дерево, которое растет у стены. Я поднимаюсь все выше и выше. Тело мое покрыто рубцами, оно уже состарилось, но я пробиваюсь кверху, чтобы только добраться до края стены.Пусть лепестки мои, а потом и плоды, падают туда, по ту сторону стены.Мне хотелось бы увлажнить чьи-то пересохшие губы.Мне хотелось бы оттуда, сверху, осыпать лепестками детские головы.Пусть лепестки мои, падая, обласкают тех, кто живет по, ту сторону стены.Ветки мои тянутся кверху, и свежие соки поят меня. Они приходят ко мне из темных глубин земли, над которыми высится стена.Плоды мои до тех пор не станут настоящими плодами, пока из рук моих не попадут в чьи-то другие руки, там, по ту сторону стены».

Но как же все-таки жили Уилсон и его подруга в своей полупустой комнате, в верхнем этаже старого деревянного дома? Недавно мне посчастливилось, сделать одно открытие и таким путем кое-что узнать о них.

После того как они переехали в этот дом, — а это случилось только прошлой весной, — театр, в котором служила женщина, надолго закрылся, и жить им стало еще труднее. Тогда она решила пустить жильцов в обе маленькие комнаты, считая, что получаемые с них деньги помогут ей платить за квартиру.

Жильцы в этих тесных, темных каморках менялись. Мне не совсем понятно, как они вообще умудрялись там жить, потому что там не было ни стола, ни стула. Но в Чикаго существуют еще так называемые ночлежки, где за пять десять центов можно переспать ночь на полу, и в таких местах бывает больше народа, чем это принято думать в кругу порядочных людей.

Мне удалось разыскать одну жилицу из их квартиры. Она была горбата и настолько мала ростом, что издали ее можно было принять за девочку. Несколько недель она жила там, в одной из комнат. Она работала гладильщицей в маленькой прачечной. Кто-то дал ей на время дешевую раскладную кровать.

Это было странное, на редкость сентиментальное существо, с затаенной обидой в глазах, как это часто бывает у калек, и, мне думается, она сама была неравнодушна к Уилсону. Что бы там ни было, от нее я многое узнал.

После смерти любовницы Уилсона и после того, как сам он был оправдан судом, когда механик сцены признал себя виновным, я часто заходил в дом, где они жили. Иногда это бывало под вечер, когда наша газетная работа прерывалась до следующего утра, — я ведь сотрудник вечерней газеты, и после двух часов дня мы почти всегда бываем свободны.

Однажды я встретил маленькую горбунью около самого дома и вступил с ней в разговор. Мне открылись целые золотые россыпи.

В глазах у нее было какое-то особое выражение, о котором я уже говорил, — это был обиженный, жалобный взгляд. Я первым заговорил с ней, и мы тут же начали толковать об Уилсоне. Она жила у них в одной из маленьких каморок и сразу сказала мне об этом.

Временами она чувствовала себя так плохо, что не в состоянии была работать в прачечной, — силы внезапно ее покидали. В такие дни она оставалась дома и лежала на своей раскладной кровати. У нее бывали жесточайшие мигрени, которые длились часами, и в это время она почти не сознавала того, что творилось вокруг. Потом она приходила в себя, но каждый раз у нее после этого бывала большая слабость. Жить ей суждено было, по-видимому, не очень долго, но вряд да ее это особенно огорчало.

После таких приступов, совсем обессилев, она бывала вынуждена подолгу лежать в постели. И лежа так у себя одна, она постепенно начала интересоваться жизнью обитателей соседней комнаты. Она слезала с кровати, в одних чулках подкрадывалась к двери и, стоя на коленях на пыльном полу, заглядывала в замочную скважину.

Жизнь, которую она увидела в этой комнате, сразу приковала к себе ее внимание. Иногда Уилсон сидел там один за кухонным столом и писал все то, что потом очутилось у меня и что я здесь уже приводил. Иногда подруга его бывала с ним. Случалось и так, что он оставался один и ничего не писал. В такие часы он подолгу шагал из угла в угол.

Когда они бывали оба дома и Уилсон писал, женщина почти не шевелилась и сидела, скрестив руки, где-нибудь на табуретке у окна. Написав несколько строк, он обычно начинал расхаживать по комнате и разговаривать то с ней, то с самим собой. Горбунья утверждала, что, когда он что-нибудь говорил своей подруге, та отвечала ему только глазами.

ПризнаЮсь, мне трудно сказать сейчас, что именно я почерпнул из рассказов маленькой горбуньи и что было плодом моего собственного воображения.

Но я убедился, что в отношениях этих людей друг к другу было что-то странное. Об этом-то мне и хочется рассказать. Во всяком случае, они не производили впечатления обыкновенной семьи, которой просто не повезло. Он постоянно был поглощен своим трудным делом — я разумею стихи, а она, как могла, стремилась ему помочь.